Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

В первом издании первой главы «Евгения Онегина» Пушкин сделал к этим словам примечание, в котором похвалил «Словарь Академии российской» (правда, непонятно в каком издании): «Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем Российской академии. Он останется вечным памятником попечительной воли Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных опекунов языка отечественного. Вот что говорит Карамзин в своей речи: „Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением, важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других. Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения, счастливая судьба во всех отношениях есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные, духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентинской и Парижской…».

Пушкин цитирует речь, которую произнес Карамзин в Академии 5 декабря 1818 года и обрывает ее на самом интересном месте, потому что далее, воздав хвалу Екатерине Великой, Карамзин сказал: «Но деятельность Академии при новых лестных знаках монаршего к ней внимания не должна ли, если можно, удвоиться? Изданием Словаря и Грамматики заслужив нашу благодарность, Академия заслужит, конечно, и благодарность потомства ревностным, неутомимым исправлением сих двух главных для языка книг, всегда богатых, так сказать, белыми листами для дополнения, для перемен, необходимых по естественному, беспрестанному движению живого слова к дальнейшему совершенству: движению, которое пресекается только в языке мертвом. Сколько еще трудов ожидает вас, милостивые государи! Выгодою или пользою всякого общества бывает свободное взаимное сообщение мыслей, наблюдений, суд, возражения, утверждающие истину. Здесь нет личности, нет самолюбия: честь и слава принадлежат всей Академии, не лицам особенным. Главным делом вашим было и будет систематическое образование языка: непосредственное же его обогащение зависит от успехов общежития и словесности, от дарования писателей, а дарования — единственно от судьбы и природы. Слова не изобретаются академиями: они рождаются вместе с мыслями, или в употреблении языка, или в произведениях таланта, как счастливое вдохновение. Сии новые, мыслию одушевленные слова входят в язык самовластно, украшают, обогащают его, без всякого ученого законодательства с нашей стороны: мы не даем, а принимаем их. Самые правила языка не изобретаются, а в нем уже существуют, надобно только открыть или показать оные».

А далее и вовсе крамольные слова: «Если нам оскорбительно идти позади других, то можем идти рядом с другими к цели всемирной для человечества путем своего века, не Мономахова и даже не Гомерова, ибо потомство не будет искать в наших творениях ни красот „Слова о полку Игореве“, ни красот „Одиссеи“, но только свойственных нынешнему образованию человеческих способностей. Там нет бездушного подражания, где говорит ум или сердце, хотя и общим языком времени; там есть особенность личная, или характер, всегда новый, подобно как всякое творение физической природы входит в класс, в статью, в семейство ему подобных, но имеет свое частное знамение».

Автору этих слов было сложно возражать, так как он был уже и автором многотомной «Истории государства Российского», много лет трудившимся ради памяти и славы своей Родины, изучавшим и спасшим от забвения многие летописи и другие литературные памятники допетровской и петровской России.

* * *

Если герои Пушкина — светские люди, они разговаривают так, как говорили в XIX веке светские люди — по-французски или по-русски, но с обилием галлицизмов.

Пушкин шутя признается в «Онегине»:

Раскаяться во мне нет силы,

Мне галлицизмы будут милы,Как прошлой юности грехи,Как Богдановича[191] стихи.

И далее рассказывает, что, конечно же, письмо Татьяны было написано по-французски, а он его лишь перевел, хотя, «переводя» письмо Татьяны на русский, Пушкин и создает образец русского женского любовного письма, который позже будут «шептать наизусть» романтические барышни XIX и XX века.

Не избегал Пушкин (и Татьяна) и калек с литературного французского:

Души неопытной волненьяСмирив со временем (как знать)…

франц. apaiser les agitations de l’âme inexpérimentée — «успокоить волнение неопытной души».

Другой!‥ Нет, никому на светеНе отдала бы сердца я.

франц. donner son coeur — «отдать свое сердце».