Гамбит. Конь без масти

«Я хотел бы засыпать каждую ночь, обнимая тебя. Я хотел бы просыпаться каждым утром и видеть тебя рядом с собой. Я хотел бы прижиматься к твоей груди и слышать, как бьется в ней сердце, потому что так правильно, потому что так должно быть, потому что ты – единственная для меня в этом мире, потому что если твое сердце не бьется, то ничто уже не имеет значения…»

***

Почти всю ночь Адам спал крепко и без пробуждений. Только под утро, когда он почувствовал непривычный холод и пустоту рядом с собой, его опять начали мучить беспокойные сны, пришедшие вместе с исчезновением последних крох тепла поблизости. Стоило крепче сомкнуть веки, и он снова видел перед собой Шарлотту, переносясь в памяти в день их первой встречи. Лотти тогда все повторяла, что за человека громче всего говорят его поступки. Адам же сейчас чувствовал себя обманщиком, лжецом, лицемером, выворачивающим правду наизнанку, а затем просыпался с этим мерзким не схлынувшим после сна чувством. Резко и быстро распахивал глаза и садился на постели, унимая колотившееся в груди сердце. Чувство непоправимого, невосполнимой утраты и гнет ответственности за чужие жизни давили на него, вытаскивая все потаенные страхи наружу, хотя бояться было уже нечего. Все самое страшное уже произошло.

Как же Шарлотта была права. Наверное, даже сама не подозревала насколько. О человеке громче всего говорят его поступки, и поступки Адама были весьма красноречивы. Ослепленной жаждой власти, незрячим нетопырем он пошел на поводу у чувства полного контроля, позволил Романо вершить расправу, потерял доверие соратников, толкнув их к безумию, предал собственную честь и суждения. Хорош пример для подражания, ничего не сказать. Символ Нордэма, как он есть – циничный, беспринципный, расчетливый. И даже его синдром циничной скотины не уберег Адама от ошибок. Он осознал их постфактум, а за человека, как он уяснил для себя, громче всего говорят его поступки. И вот итог. Адам облажался по всем статьям: был слишком самоуверен, слишком сильно давил на Эвансов, слишком крепко запутался в хитросплетениях судеб. Все это было слишком даже для мистера Тотальный Контроль, поселившегося в его голове по соседству со стойкой и цветущей буйной цветом паранойей. Став в руках безумного манипулятора простой и безвольной марионеткой, теперь он остался один. Опять. Снова. И помощи ждать неоткуда.

От полного понимания реалий на душе было тяжело настолько, что перешло с ментального уровня на физический. Перекинулось по невидимому проводу, да так, что ломило кости и стягивало внутренности в тугой узел невидимым стальным жгутом. Как только Адам на минуту забывался беспокойным сном, то снова просыпался и слышал выстрел, что не успел предотвратить. Выстрел, изменивший все. Перекроивший игровое поле и подводивший жирную черту между благими и истинными.

Появление на задворках сознания и во снах покойной жены всегда было для Адама дурным предвестьем и одновременно голосом его совести, годами мычавшей в кляп. Голос звучал тихо и успокаивающе, но от него все в душе переворачивалось, поднимая волну протеста и оправданий, которые, к сожалению, не всегда находились. Нет, Адам всегда был рад ей. Не было ни дня, чтобы он не вспоминал Шарлотту – чистую, светлую, чересчур наивную и не по местным меркам добрую, но послевкусие, оставленное визитами Шарлотты Ларссон в его памяти, всегда было на любителя. Точнее, на очень редкого гурмана, для которого истинный мазохизм являлся наивысшим наслаждением. К этой категории Адам никогда не относился, и старался вспоминать жену только украдкой, в добром контексте, пока сегодняшним утром его совесть опять не заговорила голосом Шарлотты, напоминая, что во снах, конечно, хорошо, но пора просыпаться.

– Адам, – из очередного беспамятства слабо схожим с нормальным сном, его выдернул ее мягкий и осторожный голос. – Просыпайся, – Шарлотта возвращала его из кошмаров в действительность немногим лучше, чем сами кошмары. Был ли смысл менять одно на другое, Адам не знал, но во сне Шарлотта хотя бы была рядом, точнее, хотя бы была.

– Дай своему контролю немного отдохнуть, – с назиданием и материнской заботой позвала его единственная родная душа, непокидавшая его все эти годы и верившая в него. Верившая в Адама, верившая в его благие, а не истинные. По крайней мере, в его мыслях так оно и было.

– Который час, Лотти, – без интереса к сути вопроса спросил Ларссон, озябнув от отсутствия даже воображаемого тепла, но холода он будто не чувствовал.

Боль, одиночество, утрату, ненависть к самому себе. Это он чувствовал очень отчётливо. Сглотнул подкатившую к горлу вместе с комом желчь и разлепил отяжелевшие веки.