Гарри Поттер и философский камень

Тут зазвонил телефон, и тётя Петуния вышла поговорить в гостиную. Гарри и дядя Вернон остались наблюдать, как Дадли срывает обёрточную бумагу с гоночного велосипеда, видеокамеры, радиоуправляемой модели самолёта, шестнадцати новых дисков с играми для компьютера и нового видеомагнитофона. Не успел он добраться до золотых наручных часов, как тётя Петуния вернулась — она выглядела сердитой и озабоченной одновременно.

— Плохо дело, Вернон, — сказала она. — Миссис Фигг сломала ногу. Она сегодня его взять не сможет.

С этими словами последовал резкий кивок головой в сторону Гарри.

Дадли в ужасе широко распахнул рот, а у Гарри сладко ёкнуло в груди. Каждый год в день рождения Дадли родители брали его и кого-нибудь из его приятелей с собой в город — кататься на аттракционах, обжираться гамбургерами и смотреть кино. И каждый год они оставляли Гарри одного — то есть наедине с миссис Фигг, выжившей из ума старушенцией с соседней улицы. Гарри её терпеть не мог. Весь её дом насквозь провонял тушёной капустой, и миссис Фигг всегда заставляла его разглядывать вместе с ней альбом с фотографиями всех кошек, которых она держала за всю свою жизнь.

— Ну, что? — промолвила тётя Петуния, злобно глядя на Гарри, словно он это нарочно подстроил.

С одной стороны, Гарри понимал, что ему должно быть жаль миссис Фигг и её сломанную ногу, но когда он напоминал себе, что он теперь ещё целый год не увидит портретов Мурки, Бубенчика, Снежка и Пушка, жалость куда-то испарялась.

— Может, позвоним Маргарите? — предложил дядя Вернон.

— Не говори ерунды, Вернон, она его не переносит.

Семья Дурсли часто обсуждала Гарри таким образом — как будто его не было в комнате, или, вернее, как будто он принял форму чего-нибудь противного и вдобавок глупого, что понять их никак не могло, к примеру, слизняка.

— А как насчёт этой твоей, как её… Ивонны?

— Да в отпуске она, на Майорке, — огрызнулась тётя Петуния.

— Я могу остаться здесь, — с надеждой подал голос Гарри (ему светило наконец-то посмотреть по телевизору те передачи, которые он хотел увидеть, а может быть, и до компьютера дело дойдёт…)

Тётя Петуния поглядела на него так, как будто она только что проглотила целый лимон.

— Чтобы тут от дома камня на камне не осталось? — прорычала она.

— Да не взорву же я его, — начал было Гарри, но его уже никто не слушал.

— Вообще-то, мы могли бы прихватить его в зоопарк, — медленно произнесла тётя Петуния. — Оставить в машине…

— Э, нет, машина новая, я не пущу его там сидеть одного…

Дадли принялся громко рыдать. На самом деле он вовсе не плакал — уже много лет в этом не было никакой надобности — но он знал, что если скривить лицо и зареветь, то мамочка сразу же сделает всё, что ему нужно.

— Дадлечкин, душечкин, не плачь, мамочка не позволит ему испортить твой самый главный день, — запричитала она, заключая его в свои объятья.

— Я… не… хочу… ч-ч-чтобы… он… ехал! — вопил Дадли, не забывая в промежутках громко и фальшиво всхлипывать. — Он всегда, всегда всё портит!

После чего он высунулся из-под маминого локтя, поглядел на Гарри и нагло ухмыльнулся.

Но тут как раз прозвенел входной звонок. «Боже мой, они уже приехали!» — всплеснула руками тётя Петуния. Секунду спустя в дом чинно вошли Пирс Полкисс, лучший друг Дадли, и его мать. Пирс был скорее сухощавый, а лицо у него напоминало крысиную морду. Когда Дадли кого-нибудь бил, Пирс обычно выкручивал им руки за спину. Дадли в момент перестал притворяться, что он плачет.

А через полчаса Гарри, всё ещё не смея верить своему везению, уже сидел на заднем сидении машины в компании Дадли и Пирса и впервые в жизни ехал в зоопарк. Его тётя и дядя так и не смогли придумать, куда его можно было бы деть, но перед отъездом дядя Вернон отвёл его в сторону.

— Значит так, предупреждаю, — сказал он, наклонившись так, что его багровое лицо пришлось почти вровень с лицом Гарри, — да, предупреждаю: если ты ещё что-нибудь такое откинешь, если хоть пикнешь — не вылезешь из чулана до самого Рождества, понял?

— Я буду себя очень хорошо вести, — сказал Гарри. — Честно-пречестно…

Но было ясно, что дядя Вернон ему не поверил. Ему вообще никто не верил.

Дело было в том, что вокруг Гарри постоянно случалось что-то странное, и объяснять, что он-то сам тут был ни при чём, было совершенно бесполезно.

Однажды, когда тёте Петунии окончательно надоело, что Гарри всегда возвращается из парикмахерской в таком виде, как будто он там вовсе не был, она взяла кухонные ножницы и обкорнала его почти налысо, оставив только чёлку — «чтоб только было чем прикрыть этот ужасный шрам», как она выразилась. Дадли, глядя на него, обхихикался до икоты, и Гарри потом всю ночь не мог заснуть, живо представляя себе завтрашний день в школе, где над ним и так-то смеялись из-за очков и одежды, сидящей мешком. Однако, поднявшись наутро, он с удивлением нашёл все свои волосы на прежнем месте — в точности там, где они были перед стрижкой тёти Петунии. За это он отсидел в чулане неделю, тщетно пытаясь объяснить, что он как раз не мог объяснить, как ему удалось так сделать.