Гать. Задержание

Хотя Дормидонт Васильевич знал о предстоящей высылке и конфискации имущества, приход сельсоветовцев его обескуражил. Обычно степенный и рассудительный, с зычным голосом, с чуть презрительным взглядом и уверенными движениями хозяина в своем доме, сейчас он смешался на минуту и даже растерянно оглянулся на дом, словно ждал чьего-то совета. Председатель сельсовета, его бывший батрак Степан Холостов, невысокий небритый мужичок в порыжевшей солдатской шинели нараспашку, с умным и твердым взглядом, по-хозяйски постучал кнутом по коновязи и, не глядя на Дормидонта, произнес:

— Собирайся, Дормидонт Васильевич, лошадь ждет…

Дормидонт от этих слов моментально пришел в себя, прикрикнул на пустившую было слезу жену и стал молча выносить давным-давно приготовленные узлы, с достоинством опуская их в телегу. Потом посмотрел на старый свой дом, медленно с чувством тревожного недоумения окинул взглядом пустые амбары и сараи, словно никак не мог смириться с мыслью, что больше никогда ни он, ни жена не увидят эти сероватые, теплые на вид стены.

Они сели с женой в телегу, возница небрежно оглянулся и, сплюнув сквозь зубы, поддернул вожжами. Тронулись.

— Счастливо оставаться, люди добрые… — с хрипом выдавил из себя Дормидонт Васильевич, с трудом сдерживая лютую ненависть, вдруг пробившуюся сквозь невозмутимость последних недель. — Век не забуду вашей доброты!

— Катись, катись… — Холостов с усмешкой посмотрел в бледное лицо Дормидонта. — Мы тоже век тебя не забудем. Да и детям расскажем!

Дормидонт устало привалился к большому узлу с самоваром и надолго затих, рассуждая сам с собой о своей жизни. Прошел час. Дорога тянулась по лесу, и вид зелени его немного успокоил. Он подставлял лицо легкому ветерку, а сам думал о Митьке, единственном сыне, который был теперь неизвестно где…

Года три назад Дормидонт, дождавшись Митьку под утро с гулянки, привел в овин и, крепко прикрыв ворота, сурово на него посмотрел.

— Хорош, нечего сказать. Весь искобелился, смотреть тошно. Одни девки на уме…

— Дык, папаня, — пьяно икнул Митька.

— Папаня… О деле когда думать начнешь? Мне, штоль, жить-то надо… Я свое пожил, все на веку повидал… Что делать думаешь? Раскулачат нас скоро…

— Дык, папаня… Перестреляю паскуд! — Митька поднял кулаки на уровень перекошенного от злобы лица. — Передушу гнид коммуновских!

— Передушу, перестреляю… — отец с издевкой посмотрел на него. — Щенок ты, — вздохнул Дормидонт. — Ладно, слушай меня и запоминай. Завтра возьмешь Урагана и ускачешь в район. Там продашь его на базаре… — Он резко взмахнул рукой, предупреждая вопросы сына. — Не перебивай, времени нет. Продашь и пешком пойдешь в область. Пешком, чтоб надлежащий вид принять. Документы тебе даст Смородинов Гаврила Петрович, который чайную на базаре держит, с ним договоренность есть… В городе придешь на стройку и попросишься ради Христа на работу, землю копать или бревна таскать — берись за все! Выжить надо! Выжить во что бы то ни стало… Если увидишь кого из деревни на стройке, тут же беги. Меняй места и фамилии, пока не удостоверишься, что чисто за тобой. Выжидай, сынок, выжидай… Меня — может, и не свидимся боле — не вспоминай…

— Папаня… — бросился к нему враз протрезвевший Митька, сжимая крупное тело старика в объятиях. — Папаня!

— Сынок… — Дормидонт прижался сухими губами ко лбу своего единственного чада. — Помни, сынок, враги они нам, смертельные враги! Вреди, как сумеешь, жги, топи, но остерегайся и жди, помни — наступит и наш час, когда мы, Зажмилины, заплатим коммунии сполна… А вот тогда умойся их кровью, сынок…

Митька, переменивший несколько имен, осел в Подмосковье. Поступил на рабфак, а перед войной окончил пехотную школу. Войну встретил с затаенной радостью. Вспоминал отца, и решение пришло быстро и несложно: в первом же бою перебежал он на сторону фашистов и стал снова Дмитрием Зажмилиным, но ненадолго.

Сначала был концлагерь со сравнительно мягким режимом — на военнопленных не обращали внимания, но и не кормили. Зажмилин старался выслужить себе иное обращение. В бараке, где он жил, стали исчезать военнопленные: ночью поговорят, а наутро — расстрел.

Потом его пригласили в комнату коменданта лагеря. Вместо привычного худого с нездоровым румянцем на лице коменданта там ждал его молодой гестаповец в чипе штурмбанфюрера. Он кивнул и показал рукой на кресло, стоящее около степы.

— Господин Зажмилин, вы нам подходите, — неожиданно произнес гестаповец на чистом русском языке. — Вам присваивается чин унтершарфюрера, и с этого часа вы становитесь нашим человеком.

«Я всю жизнь был вашим человеком, — мелькнуло в голове Зажмилина, и он изогнулся в поклоне, — пришло наше с папаней времечко…»

Но спокойной жизни у него не получалось. Дважды пришлось ходить ему в тыл Красной Армии, и дважды он чудом вернулся живым. Первый раз помогло умение стрелять навскидку, второй — бомбежка станции, на которой его задержал патруль. После возвращения он получил бронзовую медаль и перевод в разведывательно-диверсионную школу, в которой стал специальным агентом службы безопасности.