Где живет моя любовь

Аманда тоже была здесь. Она застелила белой скатертью большой стол в центре шатра и поставила на него вазу с цветами. Насколько я мог заметить, живот у нее еще вырос, да и ходила она вперевалку, как ходят женщины на последнем месяце беременности. Каждый шаг давался ей нелегко, зато ее лицо буквально светилось.

Заметив нас, Аманда двинулась в нашу сторону, торопясь обнять Мэгги, которая улыбнулась (не притворно, а вполне искренне) и прижала ладонь к животу подруги, словно ощупывала спелую дыню или арбуз. Пока Аманда восхищалась шляпкой Мэгги, я любовался своей женой. Я смотрел, как вместе с движениями подбородка слегка поднимаются ее плечи, как расцветает на губах улыбка, как убранные за уши волосы обрамляют ее лицо, словно венок из цветов и трав, и вспоминал, как мы танцевали в гостиной под звуки проигрывателя, и ее сердце отбивало ритм. Больше всего на свете мне хотелось сказать Мэгги, как я ее люблю, но я не находил слов. Даже если что-то сломано, это не значит, что оно ни на что не годится и его надо выбросить вон. Нет!.. Это значит только, что оно сломалось, но никакой трагедии здесь нет. Даже сломанное прекрасно, даже сломанное может существовать и дарить удовольствие, будить меня по утрам и осенять собой вечера. Вот что я хотел сказать Мэгги, но не успел. В шатре появился хор – десятка полтора потных мужчин, одетых в одинаковые темно-пурпуровые ризы, которые выстроились в ряд и, раскачиваясь из стороны в сторону, затянули что-то протяжное, но мелодичное. При звуках этой мелодии прихожане как по команде поднялись на ноги, женщины обмахивались приглашениями и веерами из крашеных перьев. Хористы тем временем захлопали в ладоши и запели прочувствованный гимн, в первые же пять минут доказав мне, что мое чувство ритма оставляет желать много лучшего. Тем не менее в следующие четверть часа я раскачивался, хлопал в ладоши и пел вместе со всеми, пока на возвышение не взошел пастор Джон с Библией в руках. Чтобы не заглушать его слова, хор сразу убавил громкость, а прихожане и вовсе замолчали.

Пастор Джон, впрочем, ничего не говорил и только улыбался, глядя на вход в шатер. Наконец он воздел вверх руки (хор сразу зазвучал еще тише) и воскликнул:

– Прошу поднять руки членов добровольной пожарной дружины Диггера!

Мы подняли руки.

Пастор Джон рассмеялся.

– Вот что я скажу вам, друзья: если раньше кто-нибудь из вас и боялся попасть в ад, теперь вы можете не беспокоиться. Этого точно не будет!..

Со всех сторон раздался смех. Он волной прокатился по шатру, и я почувствовал себя совсем хорошо.

Пастор сунул Библию под мышку и поднял голову. Лицо у него было мокрым, но не от пота. Он молчал, и все тоже молчали – только Маленький Дилан в первом ряду пискнул «Папа!», и Эймос подхватил его и посадил к себе на колено. Мэгги взяла меня за руку и сжала.

– Я много молился Господу, – проговорил пастор Джон и решительно выставил вперед подбородок. – Я просил Его простить мне мои грехи, из-за которых некоторым из вас пришлось рисковать своими жизнями. Я просил и прошу Его сейчас: Господи, прости меня!

Хор снова начал раскачиваться, вполголоса выводя какую-то мелодию, и пастор Джон положил Библию на алтарь. Достав платок, он вытер щеки, вытер глаза и снова убрал его в карман. Раскрыв Библию, он громко прочел:

– «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло»[32].

Услышав эти слова, Мэгги уронила голову на грудь и громко всхлипнула, а я начал искать глазами запасной выход.

– «…И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое!»[33]

Мэгги вскочила и бросилась к выходу из шатра, и пастор Джон замолчал, дожидаясь, пока я выйду следом.

Перебежав парковку, Мэгги помчалась к реке. Там она упала на колени и закрыла лицо ладонями. Свисающие с дубовых ветвей длинные гирлянды мха раскачивались над ее головой, словно руки, и тянулись к земле, словно стремясь начисто вымести берег.

Я опустился на колени рядом с ней, и Мэгги привалилась ко мне своим горячим телом. Не скоро она успокоилась, но в конце концов я все же сумел поставить ее на ноги. Поддерживая Мэгги под руку, я повел ее к нашему фургону.

Пока мы пробирались между машинами, на парковку въехал запыленный джип и из него выбрался водитель – высокий, широкоплечий, очень темнокожий. Пожалуй, его кожа была даже темнее, чем у Эймоса. Его лица я не видел, но почему-то сразу догадался, что он приехал сюда не ради молитвы или угощения. Мэгги тоже это поняла и остановилась как вкопанная. С того места, где мы стояли, было видно, как незнакомец вошел в шатер и уверенно зашагал по проходу по направлению к пастору Джону. Некоторое время мы смотрели в его широкую спину, потом я слегка подтолкнул Мэгги, и мы остановились у самого входа в шатер, откуда нам было все хорошо видно и слышно.

Увидев идущего к нему человека, пастор Джон оборвал проповедь и сказал громко:

– Здравствуй, Джеймс.

Названный Джеймс остановился и захохотал.

– Привет, святоша! Я тут проезжал мимо, дай, думаю, зайду, посмотрю, как чувствуют себя твои овечки.