Генерал Деникин. За Россию, Единую и Неделимую

Но лишь через восемь дней её нашёл в Новочеркасске сбившийся с ног от поисков в Ростове специально посланный командующим генерал Кисляков. Он передал ей письмо от 13 мая: «Думаю, Тебе уже известны подробности нашего похода, или о них расскажет Кисляков. Моя душа полна Тобой. Я сейчас не могу и не хочу связно описывать события. Жив. Здоров. Бодр. Сознаю крайнюю сложность обстановки, но вижу просветы. Борьба – до конца. Все мои мысли, желания, мечты – к Тебе, любимая, к Тебе, моя желанная»[57].

С некоторых пор прописная «Т» в слове «тебе» стала для Деникина символом вдохновенной и нежной любви. Ужасы войны никак не повлияли и не очерствили безумную жажду человеческого тепла и душевной близости для боевого генерала.

Молодая семья воссоединилась, правда, всего на три недели. Дочь Марина (Деникин так надеялся, что будет сын Иван) должна была благодарить именно этот «медовый период» жизни своих родителей за свое появление на свет.

Тем не менее, если на семейном фронте было всё безоблачно, на служебном оставались проблемы взаимоотношений уже внутри высшего офицерства Добрармии, которые также ложились на плечи командующего.

Сложившиеся во время Ледяного похода отношения между людьми были неоднозначны, но терпимы. Прибывавшие в армию новые люди в самых высоких чинах далеко не всегда в них разбирались и уж тем более не всегда могли мириться с тем, что закалённый Гражданской войной первопоходник-поручик командует закалёнными Первой мировой полковниками. В Добрармии изначально и негласно образовалась каста тех, кто начал с Корниловым поход и проливал кровь ещё на подступах к Ростову и Новочеркасску. Их выдвигали в награду в первую очередь (ордена Деникин запретил, ибо в братоубийственной войне было постыдно награждать за кровь), в ущерб пришедшим позднее. Сами первопоходники также свысока относились к вновь прибывшим, считая, что те отсиживались в тылу, когда они малыми силами уже выступили на защиту России.

Не проще было и с высшим руководством. Отдавая должное полковнику Дроздовскому («Своим трудом, кипучей энергией и преданностью национальной идее Дроздовский создал прекрасный отряд из трех родов оружия и добровольно присоединил его к армии»), командующий всё же признавал его «крайнюю нервность и вспыльчивость», особенно в конфликтах с генералом Романовским, чьи действия тот неоднократно подвергал критике.

Сверкая пенсне, полковник-бессребреник обличал: «Мы достаточно хорошо знали Романовского: он был злым, ревнивым, самолюбивым, не останавливался ни перед чем, чтобы сохранить своё влияние и свою власть, и сметал со своей дороги всех тех, кого считал опасным для себя…»[58]

Сам начальник штаба армии на фоне поражений часто был мишенью для острой критики со стороны добровольцев. Деникин писал о нём:

«Романовский был деятельным и талантливым помощником командующего армией, прямолинейным исполнителем его предначертаний и преданным другом. Другом, с которым я делил нравственную тяжесть правления и командования и те личные переживания, которые не выносятся из тайников души в толпу и на совещания. Он платил таким же отношением. Иногда – в формах трогательных и далеко не безопасных. „Иван Павлович имел всегда мужество, – говорит один из ближайших его сотрудников по штабу, – принимать на себя разрешение всех, даже самых неприятных вопросов, чтобы оградить от них своего начальника“»[59].

Генерал Романовский был вообще слишком крупной величиной сам по себе и занимал слишком высокое положение, чтобы не стать объектом общественного внимания».

Это «внимание», как правило, выливалось в откровенную ненависть со стороны и монархистов, и националистов, и генштабистов, у каждого из готовых к нему были обоснованные претензии.

Тут уж сам Деникин (его самого считали «республиканцем»), называвший Романовского «Барклаем де Толли» добровольческого эпоса, каждый раз вступался за своего начальника штаба, не отдавая его на съедение до самого трагического конца в Константинополе. Он успокаивал того как мог: «Иван Павлович, вы близки ко мне. Известные группы стремятся очернить вас в глазах армии и моих. Им нужно устранить вас и поставить возле меня своего человека. Но этого никогда не будет»[60].

Монархист полковник Кутепов обиделся за то, что командование не стало выдвигать лозунг «за царя», и подал рапорт об уходе. То же сделал и генерал Марков, надувшийся на неправильно, по его мнению, составленную штабом сводку о действиях его подразделения. Первого успокоил Деникин, второго – старый приятель Романовский. «Подчинявшиеся во время боевых операций всецело и безотказно моим распоряжениям, многие начальники с чрезвычайной неохотой подчинялись друг другу, когда обстановка требовала объединения групп. Сколько раз впоследствии приходилось мне командовать самому на частном фронте в ущерб общему ведению операции, придумывать искусственные комбинации или предоставлять самостоятельность двум-трем начальникам, связанным общей задачей. Приказ, конечно, был бы выполнен, но… неискренне, в несомненный ущерб делу», – писал командующий[61].