Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

Я услышал совершенно мамины интонации.

– Хорошо. Если так, как ты говоришь, чего ж они хотят от нашего визави?

Глаза у папы, кажется, стали еще круглее, седой ежик пополз на лоб.

– Ты еще не догадался? Они и его хотят ограбить, только – в валюте. Они уже заранее считают его деньги. Сколько он получит в Германии, сколько во Франции. А если переведут на английский и на испанский, тогда он – просто миллионер. С их точки зрения. Они только ждут, когда он закончит, чтоб тут же захватить рукопись. И этим они его будут шантажировать. «Отдадим, но при условии – положите энную сумму в такой-то банк, на такое-то имя». Или просто – продадут каким-нибудь пиратам из желтой прессы. Мы себе даже не представляем, какие у них возможности, связи во всем мире. И ведь он перед ними совершенно беззащитен. Он же – вне закона! Ты это-то понял?

Это-то я понял, я только не мог понять, верит ли сам папа в свою кошмарную гипотезу. Он вообще любитель гипотез, в особенности – фантастических, от которых у собеседника иной раз уши вянут, – а ведь, казалось бы, человек точного знания, инженер, не я – с моим индуизмом и теорией «других рождений». Но даже если и правда это – не может же быть, чтоб там об этом не знали, не были бы даже рады, если бы с нашим «отщепенцем» что-нибудь этакое произошло. И чем мы ему поможем? Не с нашими пулеметами соваться в политику! У меня даже заныло под ложечкой.

– Ты считаешь, что мы его должны предупредить? – спросил я. – Скажу тебе честно – я боюсь.

– Ты мой сын, – сказал папа, – поэтому ты боишься. И поэтому говоришь об этом честно.

– В конце концов, кто он нам и кто мы ему?

– А вот это уже – нечестно. – Папа смотрел на меня скорбно, и мне было трудно выдержать его взгляд. – Ты знаешь ответ на свой вопрос. Мы ему – читатели. А он нам – собеседник. Он же обращается к нам! А мы – затыкаем уши.

– Ты можешь мне сказать, почему он не уедет? Столько людей мечтают вырваться – и не могут, а от него бы избавились с дорогой душой. Неужели ему не хочется мир повидать – Венецию, Лондон, Париж?..

– И заплатить за свое любопытство – родиной? – спросил папа. И, не дождавшись моего ответа, покачал головой. – Я поздравляю тебя, Александр. Ты хоть и поздний наш ребенок и с поздним развитием, но вырос настоящим советским человеком, я могу только гордиться. Ты научился решать за других – кому ехать, кому не ехать. Но что делать, если он решил не по-твоему? Вот решил, что нельзя сейчас покинуть Россию. И как бы ты отнесся, если б действительно он уехал? Совсем равнодушно?

Разумеется, не опустела бы земля, подумал я, но что-то, наверно, сдвинулось бы тогда хоть в нашем микрорайоне – и не в лучшую сторону. Он стал нашей экзотической достопримечательностью, для многих не лишенной приятности. Приятно ведь знать, что кому-то живется еще труднее. У меня, например, это так. И я бы, наверно, бросил в него камень. Почему же он не выдержал? Как посмел не выдержать!

– Но ему было столько предупреждений! – Я возражал скорее не папе, а себе. – Начать с телефона, с почты, с того, что машину нельзя оставить, чтоб дверцы не вскрыли, не порезали покрышки, не залили бы какую-нибудь дрянь в бензобак. И допросов ему хватило, и слежки по пятам. Чего еще ждать? Чтоб взяли архив, переписку, книги, рукописи?[98]

– Это предупреждения? – сказал папа. – Это жизнь. Да, которую он себе выбрал. Он писатель, он это предвидел, он свою страну немножко знает. В этом отношении – «все системы корабля работают нормально». А вот они, наши «родственники», – папа все гнул свою гипотезу, – это уже ненормально.

Не назвал бы я нашего соседа таким уж провидцем насчет родной страны. Случалось ему и открытия совершать, лишь для него одного неожиданные. Я помню, лет десять назад, когда он был еще официальным писателем (интересно, в каком другом удивительном мире есть писатели официальные и неофициальные?), он сажал во дворе и вокруг дома елочки – штук семьдесят, если не больше. Он возил их откуда-то из лесу, километров за сорок, на своем, теперь уже состарившемся, «Москвиче» – по три, по четыре в рейс, обернув рогожей большие комья земли. Все эти елочки прижились и тронулись в рост, и вот тут-то мы показали этому психу, что он не зря потрудился для общества. Перед каждым Новым годом по ночам визжали ножовки – ведь у нас такой прекрасный, человечный обычай: елочка в доме под Рождество – и желательно не из синтетики, а натуральная. Скоро от всех семидесяти остались одни колья, с полуосыпавшимися боковыми ветвями, смотреть противно и горестно. А ведь его предупреждали – но он отвечал: «Видите ли, я стараюсь о людях так не думать». Как же было не понять еще тогда, что мы – больная страна, больная неизлечимо. Если б я мог покинуть ее и только вспоминать, как страшный сон!