Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

Лет двадцать назад явился нам вестерн «В августе сорок четвертого», вещь приметная – если не придираться, что оболгана польская Армия крайова. Там протокольный язык донесений, оперативных документов служил прелестной аранжировкой детективному повествованию; для этого хватило автору вкуса и чувства меры. Попозже узнали мы, что в сотруднике Смерша Таманцеве он описал себя молодого, что книга читаема и почитаема чекистами, то есть людьми компетентными и которые нашли себя воспетыми достойно; он любимец Чебрикова, его замов и помов, часто выступает в дружественной аудитории, дарит и надписывает экземпляры. Все было именинно, теплосердечно. Несколько поколений чекистов воспиталось на «Августе», это сами они признают благодарно. Однако не только писатель делает книгу, но и книга – писателя; сдается мне, что-то произошло тогда с Богомоловым, и не только с его языком, но миропониманием.

На шести газетных «простынях» он представляет читателю мой роман и статью чередою нелепостей, исторического лганья, выплеском злобы и ненависти к России, к ее живым и павшим защитникам; ни один мой персонаж, ни эпизод, ни даже строчка не удостоились снисхождения – какое встречается иногда в речи прокурора, испрашивающего для подсудимого ВМН, – сплошь отрицание и уничтожение. И еще – строгий выговор критикам, имевшим вольность высказаться обо мне доброжелательно.

Некоторые критики все же не дрогнули. В № 9 «Знамени» выступили В. Кардин («Страсти и пристрастия») и М. Нехорошев («Генерала играет свита»); они опровергли многие обвинения Богомолова, приведя аргументы, какие мне бы в голову не пришли; они уличили его в подтасовках, передергиваниях, нечестном усекновении цитат. Я бесконечно благодарен моим защитникам, и все же не вправе отсидеться за их спинами, поскольку критика г-на Богомолова – это меньше всего литературная полемика, она не имела цели достичь истины, цель ее была другая. Я также не могу быть оправдан ссылками на то, что и у Толстого в «Войне и мире» были ошибки. Толстой – писатель великий, и ошибки ему позволительны, я такой привилегии не имею. И я намерен показать, что моих ошибок – куда меньше, чем мог предположить читатель «Книжного обозрения».

Рядовому публицисту с Лубянки я бы не стал отвечать, но приходится делать исключение для автора «Ивана», автора «Зоси». И я отвечу по всем темам, либо не затронутым в статьях В. Кардина и М. Нехорошева, либо когда есть у меня что добавить. Наглядности ради позаимствую у Богомолова его заголовки.

О гуманном набожном Гудериане

Уж сколько раз твердили миру, что пересказывать прозу нельзя, она лишается присущих ей компонентов – лексики, музыки, дыхания. Богомолов пересказывает «Генерала» ернически, с пережимом, искажая факты, иногда нарочито пошло и банально. «Вот он, нежный любящий супруг… пишет проникновенное письмо любимой жене Маргарите…» И правда – пишет. И правда – любимой жене. И правда – Маргарите. Ну и «проникновенное» – пожалуй, правда. А все вместе – ложь. Потому что письмо – меньше всего любовное. Пишет человек, которому больше некому сделать три «нежных» признания: в своей болезни, в бессилии выполнить боевую задачу, возложенную на него командованием, в беспокойстве за судьбу Германии. Зачем создавался ложный образ? Могло б показаться, меня возвращают к шаблону сентиментального убийцы,

поскольку иное изображение не положено для немецкого генерала, нарушившего священные наши рубежи. Но нет, то была бы неуклюжая, но все же литературная претензия, а моего критика интересует обвинение политическое. Живой текст сопротивляется; надо его переиначить – и станет управляем.

Как упорно сражались диссиденты, чтоб их показания записывались дословно, – и как против этого упорствовали следователи: «Ну какая разница? Из-за такой мелочи переписывать протокол?» Да уж, такова магия слова: одно и то же деяние, но изложенное по-разному, может вызвать у суда гнев, а может и сочувствие. Что всякое слово – не мелочь, отлично знает Богомолов – и вот переименовывает «Быстроходного Гейнца» (прозвище Гудериана) в «Железного Гейнца». Кажется, не все ли равно, оба на гусеницах, но у нас-то свои ассоциации, Феликс у нас был Железный, и его «железо» мы не относили к доблести боевой. Навязав читателю эту как бы небрежную, амикошонскую манеру пересказа, можно все смелее в свою речь вкрапливать очень даже рассчитанные обвинения.

Угодно Богомолову считать, что Гудериан удался автору больше других, выглядит самым цельным, – пусть так. Только не следует принимать это за похвалу, это я апологетирую гитлеровский вермахт. Это я сознательно обманываю читателя, изображая гуманным и набожным «отцом-командиром», «нежным и любящим супругом», «проявляющим при этом в мыслях удивительно высокий интеллектуальный и нравственный уровень», – кого?! Нацистского палача, кровавого завоевателя жизненного пространства, верноподданнейшего гитлеровца, о ком достаточно собрано обличений, чтобы пригвоздить его к позорному столбу истории.