Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

Замечательна уверенность Богомолова, будто я всего этого не знаю. То есть я не читал всей той литературы, которая представляет нам «Быстроходного Гейнца» карателем и палачом. Но и самый тяжкий преступник, вторгшийся в чужую страну, имеет же право поразмыслить: откуда эта страна черпает силу сопротивления и почему в ней, двигаясь от победы к победе, приходишь к поражению? Отчего ее люди все-таки защищают своего Сталина, который над ними «всласть наиздевался»? Ответа он не получает, и мы с Богомоловым тоже его не знаем. На тюремном дворе, над трупами расстрелянных узников, русский священник говорит генералу-оккупанту, что не ему скорбеть о наших мертвых, а в глазах живых можно прочесть: «Ты пришел показать нам наши раны, а – виселицы на площадях? а забитые расстрелянными овраги и канавы? а сожженные деревни с заживо сгоревшими стариками и младенцами? а все зверства зондер-команд и охранных отрядов, все насилия и грабежи, совершаемые армией Третьего рейха?»

И нигде слова нет, будто Гудериан к этому не причастен. Он разделяет общую вину – как верный солдат этой армии, притом умелый и талантливый. Но была же у него вина индивидуальная, и вот что в нее включает Богомолов, начиная с Ясной Поляны. С одобрения Гудериана усадьба Толстого была изгажена и разграблена, дом превращен в конюшню, а на могиле устроен нужник, уничтожены редчайшие рукописи, книги и картины. Он призывал советских воинов сдаваться, а когда они приходили с листовкой-пропуском, их расстреливали, – то есть поступал, скотина, как Бела Кун и Землячка с белыми офицерами в Крыму или наши ребята-смершевцы с коллаборантами в 1945 году в Европе. После разгрома антигитлеровского заговора, став начальником Генерального штаба сухопутных войск, он заседал в «суде чести» и беспощадно отправлял на виселицу бывших сослуживцев. Он руководил подавлением Варшавского восстания, координировал действия войск СС, приказывал «расстреливать всех поляков в Варшаве, независимо от возраста и пола… пленных не брать… Варшаву сровнять с землей…». Он указывал, куда наносить бомбовые удары и как поступать с несдавшимися повстанцами – выжигать огнеметами. В своих преступлениях он не покаялся, блицкриг и оккупацию не осудил. А почему это кровавое чудовище избегло суда, так дело в том, что немцы – идолопоклонники, и Гудериан был для них «лучшей кандидатурой в национальные божки», а сверх того оказался для американцев ценным специалистом, ну и холодная война подоспела, ну и пожалели – учли возраст (60 лет) и болезнь сердца.

Все это, подчеркивает Богомолов, он вычитал из «чистых» источников, то есть изданных на Западе; он ссылается на три немецкие книги, не затрудняясь, однако, нас просветить насчет авторов. А ведь это немаловажно, марка западного издательства еще не делает их книги «чистыми» источниками. «Чистый» – словцо нашенское, чекистское, в свое время читывали мы авторов, не столь верных истине, как нашей пропагандной машине: вроде Альберта Кана из «цитадели империализма» – США, вроде Говарда Фаста или Пьера Дэкса до их «перестройки».

Всякого, выступает ли он прокурором или адвокатом дьявола, должно бы вот что занять: 86 000 судебных процессов было в Германии над нацистскими преступниками, и как же не подорвал доверие к судам феномен «Железного Гейнца», истоптавшего гусеницами пол-Европы и схлопотавшего «детский срок», три года, и то не по приговору, а как предварительное заключение? Ведь подсудимые должны бы пальцем на него показывать: «И после этого, господа судьи, вы меня судите?» Куда меньше содеявший Рудольф Гесс отсидел пожизненно и еще пять лет (у англичан с 1941 года), и сколько петиций было о помиловании, и ни разу не сослались на Гудериана как на пример достойного победителей снисхождения. Не перегружена ли чаша обвинений? В какой мере он – дьявол?

В Ясной Поляне Гудериан был первым, но не единственным из немецких генералов, его сменил Р. Шмидт, который едва ли бы поселился в доме, превращенном в изгаженную конюшню; ясно, что все разрушения совершались немцами перед уходом. Есть исследование одного аспиранта, работавшего в музее после войны (напечатано в эмигрантском журнале, стало быть – «чистое»?): в первые недели офицеры и нижние чины брали книги из библиотеки и аккуратно их ставили на место; четыре книги пропали – но, может быть, остались там, где полегли сами читатели? Нужник не мог быть устроен близ могилы Толстого, там устроено было – кладбище. Зарывали павших в бою (временно, до отправки в Германию), ставили березовые кресты с табличками и касками. Советские газеты и кинохроника это и называли осквернением могилы великого писателя. Но едва ли истинные христиане (и сам Толстой) так могли бы это понять. В Германии услышал я, что Гудериан «хотел взорвать могилу Толстого». Не представлю себе командующего армией, который бы внятно выразил свое хотение – и оно б не было тотчас исполнено! Так, верно, трансформировалось применение взрывчатки при рытье могил зимою.