«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Остается констатировать, что в двух соседних повестях, приписанных одному рассказчику, привычки Максима Максимыча контрастируют. В «Бэле» его обыкновение несет характерологическую нагрузку, во второй повести эта нагрузка снята, но зато описание получает другую, но по-своему тоже вполне убедительную жизненно правдивую мотивировку. Читаешь без остановки — все воспринимается естественным, нормальным, а остановишься в раздумии — два описания вместе не стыкуются, одно другое исключает.

А кому принадлежат предисловия в книге? Предисловие к журналу Печорина приписано публикатору записок, т. е. офицеру-рассказчику; оно и представляет собой комментарии к этим запискам. По логике вещей, он же должен восприниматься автором и общего предисловия к книге (оно появилось ко второму ее изданию). Но оно содержит такое суждение «автора этой книги»: «Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал». А это говорит уже не публикатор чужих записок, а сочинитель и этих записок, и всего остального. Противоречия не было бы, если б странствующий офицер оставался лицом автобиографическим; добавление предисловия привело к возврату положения, которое в книге было уже устранено.

Лермонтов по преимуществу поэт; поэтическая речь вдвойне условна (в быту стихами мы не говорим); отсюда острым может быть ощущение: литература — эффективное средство познания жизни, но это форма познания жизни, ее художественная модель, она не может копировать жизнь, быть тождественной ей. Лермонтов очень далеко продвинулся по пути превращения художественных деталей в жизнеподобные, но этот прием у него не абсолютен; за некоторыми деталями он оставляет право быть деталями литературными, не поверяя их на жизнеподобие.

В характеристике Грушницкого есть в высокой степени выразительная подробность: «Грушницкий слывет отличным храбрецом; я видел его в деле: он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..» Мне (как и подавляющему большинству моих современников) не довелось сидеть в седле, но я не могу себе представить, как можно пуститься вскачь, да еще по пересеченной местности, зажмурясь: тут вся стать слететь с коня (это же не упражнение в манеже).

Я, равнинный житель, не могу понять такой описательной детали: «Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом». Насчет тишины — выразительно; но дело происходит вблизи вершины Койшаурской горы, где путники обнаружили снег, да и время уже осеннее. Горные комары такие выносливые и так высоко залетают?

Вот эпизод из «Тамани»: «Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко не боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; прислушайся-ка: это не вода плещет, меня не обманешь, — это его длинные весла». Так бывает, что у обездоленного природой слепого в порядке компенсации развился особо острый слух, и сценка была бы убедительной, если бы стояла тишина; но дует ветер, хлещут близкие волны прибоя: они заглушили бы легкий плеск весел еще весьма удаленной лодки (прибрежные волны грозили даже разбить лодку и потребовали искусности гребца).

И — хочу поддержать недоумение В. В. Набокова: как это русалка догадалась, что Печорин не умеет плавать? Именно на это было рассчитано ее покушение. И почему русалка, оказавшись в воде, не попыталась раскачать и опрокинуть лодку? Но и дальше: нет никаких пояснений, как из лодки пропали весла (зато на днище нашлась, во спасение героя, половинка старого весла). Печорин добрался до берега ценою «долгих усилий» — и замечает свою русалку: «она выжимала морскую пену из длинных волос своих…» (а много ли времени на это требуется? Получается — «пена» прилипчивая).

А вот бытовая деталь. В «Бэле» неоднократно отмечено, что из вещей рассказчика-офицера — всего один чемодан (наполовину набитый рукописями). Когда путники останавливаются на ночлег в дымной сакле — является на свет (из чемодана?) «чугунный чайник — единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу». Не из чемодана, конечно; чайник приспособлен кипятиться на открытом огне. Но полный перечень вещей странствующего Лермонтову не нужен.

Печорин записывает: «Я держу четырех лошадей: одну для себя, трех для приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по полям; они берут моих лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе». Но и не похоже, чтобы Печорин нуждался в попутчиках. А вот бросается он в авантюрную и напрасную погоню за Верой — и вскакивает во дворе на измотанного за день Черкеса: просто потому что он на глаза попался? Или Печорин забыл, что у него и свежие лошади есть?