«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

По началу герой книги не вызывает симпатии у исследователя, но «все равно притягивает к себе, хотя похоже, что притягательность связана лишь с художественным мастерством Лермонтова, а не с человеческими качествами героя того времени» (с. 206). Внезапно акции Печорина возрастают в цене: оказывается, за строками «из “Журнала” Печорина проглядывает душа человека, живущего преимущественно впечатлениями российской действительности эпохи восстания на Сенатской. В пору восстания Печорину семнадцать лет. И неудивительно, что он органично впитал мятежный дух “разбойника”» (с. 207). Откуда взялось уточнение возраста героя? А просто захотелось приблизить Печорина к историческому событию. С какой стати? «Ныне убедительно установлены гражданские устремления Печорина, так что его тайно проявленные продекабристские симпатии стали явными» (с. 207). В подтверждение помечается, что опальным был Лермонтов (но не по делу декабристов), в ночь перед дуэлью Печорин увлеченно читает роман о борьбе против монарха (может быть, просто интересно написанный?), а прототип Вернера — Николай Васильевич Майер сочувствовал ссыльным декабристам: увы, негоже детали художественного повествования пояснять отсылками к историческим фактам. Ох уж это стремление к расшифровке тайнописи — притом, что игнорируется прямой текст. И ведь более убеждает шире распространенное мнение, что Печорин принадлежит к другой, постдекабристской эпохе и от лица своего поколения завидует предкам, способным к великим жертвам для блага человечества. И много ли чести декабристам, если их пример в Печорине пробуждает мятежный дух — «разбойника»?

Размышления Я. Марковича — форменные качели, причем размах их качаний весьма велик. Тут нет стремления понять действительные противоречия Печорина: констатируется состояние героя — и движение вперед к пополнению коллекции таких состояний, без разницы — положительных или отрицательных.

Печорин — знаток людей? «Но скажите, куда делся его богатый жизненный опыт при первой встрече с людьми другого круга, когда Печорин сам становится марионеткой в руках контрабандиста Янко и его юной подруги? Под их дудочку он пляшет комично, а мы не смеемся, как не смеялись бы неловкому падению птенца, до срока выпорхнувшего из родительского гнезда». Печорин представлен в книге молодым человеком, но сравнивать его с не умеющим летать птенцом — явный перебор (равно как перебор и у критика, посчитавшего Печорина семнадцатилетним уже на момент восстания декабристов). Я. Маркович призывает нас встревожиться «за его беззащитную и доверчивую душу в радостном удивлении ринувшемуся к “простым, прекрасным, чистым сердцем людям”». А те… «хладнокровно бросают ставших вдруг ненужными компаньонов — слепого мальчика и старуху — на верную голодную смерть». Печорин, оказывается, начисто лишен собственного интереса. У декабристов научился разбойничать (правда, этот навык не сумел применить). У контрабандистов… «Романтик, все еще лелеющий “радужные образы первой молодости”, в Тамани прозрел и увидел вокруг себя пустыню. После урока, преподанного контрабандистами, он научился страстям у “простых, прекрасных, чистых сердцем людей”, среди которых Азамат, выменявший родную сестру на коня, Казбич, воткнувший нож в ее спину, ее отец, из трусости перекинувшийся на сторону противника , казак, старательно целящийся в мирного кавказца , жизнь которого добрый Максим Максимыч оценил в рубль…» (с. 208).

Вновь нагнетаются черные краски. Отрицательные поступки Печорина «Белинский скопом оправдал обстоятельствами, возложив ответственность на “позор общества” последекабристской эпохи. В главном верная мысль, она не объясняет как раз те частности, которые бросают густую тень на Печорина. Ни общество, ни время не заставят благородного героя мелочно и злобно разбивать сердце невинной девушки, чтобы справить дьявольское торжество…» Ждем объяснений! Куда там: их заменяют ошеломляющие сентенции. Печорин — alter ego, воплощенное в лирическом “я” поэта, отражающее, по выражению Лермонтова, “мечты созданье”. Он наделен отличиями страждущего жителя сокровенной лермонтовской “пустыни”». Он там и плачет, как утес. «Печорин как “мечты созданье” выделен и теми чертами, который хотел бы иметь и сам автор. <…> На нем Лермонтов как бы проверяет силу собственной воли и крепость руки. Лермонтов буквально заставляет Печорина выстрелить в Грушницкого». Сам-то поэт «до последнего своего вздоха» держался заповеди «Не убий!» (с. 209).

Критик даже спохватывается — не слишком ли его занесло: «Но не получается ли, что в Печорине воплощен идеализированный образ, а не реальный тип положительного героя времени?» Но раз занесло, то и быть по сему: «Похоже, что дело обстоит именно так. Печорин вылеплен столь великолепным , что прототипом его никого не назовешь, разве только нашего любимейшего поэта» (с. 210).