Герои умирают

Тоа-Ситель нахмурился. Почему-то это показалось ему кощунственным, хотя почему, он и сам не понимал. Будучи прагматиком до глубины души, Тоа-Ситель давно смирился со своей неспособностью ценить искусство, и не это волновало его сейчас, его беспокоила та необыкновенная быстрота, с которой Кейн занял столь значительное место в помыслах Императора.

Герцог опустил глаза и прочел сообщение на клочке пергамента: «Шут Саймон перевозит Актири, защита от чар – капюшон из серебряной сетки».

– Кто это писал?

– Ламорак, – коротко ответил Берн. – Я знаю его руку.

Герцог хмыкнул и перевернул листок – на обратной стороне ничего не было. Он пожал плечами:

– Кажется, ты не удивлен.

Улыбка скользнула по лицу Тоа-Сителя и пропала, сверкнув, как лезвие бритвы.

– Я давно знаю, что Ламорак еще до плена был твоим осведомителем в стане Шута Саймона. Но я слышал, что вы… гм… поссорились. Ты сломал ему ногу, приказал пытать – с полезными людьми так не обращаются.

Берн развел руками:

– А он перестал быть полезным.

Герцог приподнял письмо и со значением поглядел на Графа:

– Видимо, ты поспешил с выводами. Хотя должен тебе сказать, что если бы я обошелся со своим осведомителем так же, как ты со своим, то я бы не смог ему больше доверять.

– Мы и не доверяем.

Рокот далекой грозы в голосе Ма’элКота прекратил их спор. Тяжелые ладони Императора легли на плечи обоих придворных.

– Мы не знаем, какая Ламораку выгода писать нам после того, что было, и потому предполагаем, что это какой-то хитрый ход. Берн и его Коты сделают вид, что поверили, пойдут в порт, поставят там охрану и обыщут все баржи.

– А что это за капюшон? – спросил Тоа-Ситель. – Кажется, я уже слышал нечто подобное…

– Мм… да. Мастер Аркадейл время от времени заказывал искуснику Конносу кое-какие приспособления для Театра Истины. Последним таким заказом был костюм из тончайшей серебряной сетки для защиты Аркадейла от заклятий мелких магов, которые попадаются среди пленников Донжона: дорогой заказ, и Аркадейл расплатился за него тем, что объявил Конноса Актири.

Император сокрушенно вздохнул:

– Я Сам решил, что полезность этого изделия ограниченна: всякий, кто надевает его, оказывается полностью изолированным от Потока, а следовательно, беззащитным. Должно быть, Я поторопился: Моя сила стала причиной предвзятости Моего суждения. Я уже велел изготовить несколько таких костюмов, чтобы позже испытать их Самому. А пока Я послал в Донжон за костюмом Аркадейла, чтобы разрезать его на куски и сшить из них еще три-четыре капюшона. Как только они будут готовы, мы поймем, обманывает нас Ламорак или нет.

Тоа-Ситель кивнул на огромную фигуру Кейна:

– А он что говорит? Он уже знает о письме?

Ма’элКот взвился точно ужаленный, его рука, до этого мирно лежавшая на плече Тоа-Сителя, превратилась в стальные тиски, которыми он оторвал Герцога от пола. Внезапная ярость исказила гармоничные черты Императора, превратив дотоле прекрасное лицо в демоническую маску, глаза полыхнули красным огнем.

– Я не знаю! – взревел он так громко, что Тоа-Сителю показалось, будто ему в уши воткнули по кинжалу.

Взгляд Ма’элКота буквально прожигал кожу. Силы покинули Герцога, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть и висел безвольно, как заяц в пасти льва.

Пажи, которых в Малом зале было, как всегда, много, подпрыгнули, напуганные громом императорского гнева; те обитатели дворца, кто еще спал, наверняка проснулись, как от кошмара. Тоа-Ситель подумал, что по всему городу, да что там, по всей Империи каждый, кто прошел через ритуал Перерождения, будь то мужчина, женщина или ребенок, замер сейчас, забыв о повседневных делах, захваченный невесть откуда взявшимся дурным предчувствием. Герцог не сомневался: все Дети Ма’элКота смущены предощущением надвигающейся катастрофы.

В следующее мгновение Тоа-Ситель почувствовал, что его ноги снова коснулись пола. Жесткие тиски, сжимавшие его плечо, опять стали теплой отеческой рукой, которая заботливо поддерживала его, пока он не обрел равновесие.

– Прими Мои извинения, Тоа-Ситель, – сказал Ма’элКот ровным голосом, в котором, однако, еще звучали отголоски титанической бури. Он так глубоко вдохнул, что было удивительно, как не лопнула его грудная клетка, потом медленно-медленно выдохнул. – Работа идет плохо, Мои нервы натянуты как струны.

Герцог промолчал, опаленный внезапно обрушившейся на него яростью. Словно ребенок, впервые отведавший тяжесть отцовского кулака, он был в смятении: боль, страх, стыд, непонимание, как себя вести и как говорить с ним дальше, навалились на него.

Крошечные бусинки едкого пота выступили из каждой поры его тела, и причиной тому была не только жара, которая царила в Малом зале. Даже Берн и тот выглядел потрясенным.