Герцогиня и "конюх"

   -- Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед сказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. -- все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

   "Царица", словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

   -- Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, -- сказала она.

   Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

   -- Спасибо на ласке, царица!.. -- низко поклонился князь Иван. -- А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

   Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

   -- Хорошо, царица? -- тихо спросил Иван.

   -- Хорошо! -- бурно вырвалось у Анны Иоанновны. Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

   Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он "сказание".

ПЕСНЬ НА ГУСЛЯХ ИВАНА ДОЛГОРУКОГО

   Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои!

   Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!

   Распотешьте девицу, красна молодца,

   Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.

   Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор

   На Руси пресветлой появился вор.

   Он -- старик высокий, с белой бородой,

   Ходит он все больше, все ночной порой.

   Как идет -- так песни удалы поет,

   Бородой косматою лихо так трясет.

   "Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?" --

   Вопрошают люди. Сами бледны... ждут.

   "Я -- сам бог Ярило, Хмелем звать меня,

   Много показать вам я могу дивья.

   Тайной заповедною лишь один силен,

   В радостях, в весельях я один волен".

   Подивились люди: "Полнё, дедко, врать!

   Неужель людей всех в плен ты можешь взять?" --

   "Ой, могу, людишки, чары напустить,

   Одному мне будут люди все служить!"

   Выдвинулся парень. Был он лих и смел

   И в глаза Яриле гордо поглядел.

   "Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик!

   Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг.

   Ежели всесильны чары все твои,

   Ты развей мне горе, муки все мои.

   Полюбил давно, слышь, я цареву дочь

   И не сплю, не ем я, -- прямо мне невмочь.

   Ах, хочу лебедку я к груди прижать

   И уста царевны пылко целовать!

   Только та царевна за замком живет,

   Свора псов иземных ее стережет".

   Отвечает Хмель тут: "Гусли ты возьми

   И к царевне Зорьке смело ты иди!

   Грянь по струнам звонким, песенку ей спой,

   И она ответит: "Ах, желанный мой!"

   И пробрался парень, хоть и труден путь.

   Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут?

   Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожит

   И на красна молодца сурово глядит.

   "Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!..

   Как ты смел пожаловать в царский терем мой?"

   Не ответил молодец... лишь в очи поглядел,

   И на гуслях-гусельках он песню ей запел.

   "Ах, зови, царевна, палачей своих,

   Пусть уж снимут голову со плечушек моих!

   Но на пытке лютой буду умирать

   И "люблю царевну!" стану все кричать!"

   Что же тут царевна молвила в ответ?

   Оглянулась... Горенка... Никого-то нет...

   Перед ней молодчик статный, удалой...

   И шепнула только: "Ах, желанный мой!.."

   Окончил Иван Долгорукий... Замер последний звук... И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.

   -- Опомнись! -- крикнула она.-- Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти... Ой, что ты делаешь?..

   -- Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. -- хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.

   Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:

   -- Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты -- русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне -- что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твой державные целовать буду, водой той умываться стану...

   Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница...

XVI

"СТРАШНАЯ" НОЧЬ МОСКОВСКИХ ЗАТВОРОВ

   Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.

   Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.

   -- А-а, вы этого добивались, Остерман? -- бешено завопил он.

   Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.

   -- Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? -- воскликнул он.

   -- Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!..-- продолжал неистовствовать Бирон.

   Остерман улыбнулся.

   -- Теперь я все понимаю... -- спокойно произнес он.

   -- Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? -- безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.