Глиняные буквы, плывущие яблоки

Выскочил в коридор. Гуля прикалывала к груди звездочку с Лениным: «Идем?»

«Куда?» – снова спросил я.

«Куда водят тех, кого лишили невинности?»

«В кафе “Буратино”», – ляпнул я и прижался щекой.

Асфальт затянуло пленкой воды; мы утрамбовались под зонт и мокли по бокам. От ветра спицы били по затылку. По пути мы заходили в подъезды и помогали друг другу согреть сырые, закоченевшие губы.

До «Буратино» так и не дошли. Устали от дождя и луж, упали в первую кафешку. Официантка с сиреневыми ногтями принесла обернутое в мокрый полиэтилен меню и уксус для шашлыка. Потом тряпку и стала размазывать слизь по столу.

«Раньше этой тряпкой протирали гильотину, – сказал я, принюхиваясь холодным носом. – Пойдем отсюда».

Но официантка уже шла на нас с охапкой дымящихся палочек.

В воскресенье ездили на Чарвак.

Поездку придумала Гуля, я вяло протестовал. Купаться холодно, что еще делать у водохранилища? Можно целоваться, но после той субботы поцелуи вдруг стали безвкусными, словно промытыми кипяченой водой.

И всё же мы целовались. И довольно озверело. Горный воздух, наверное. Воздух дрожал между нашими губами. Мы пересекали его, как реку Чаткал, протекавшую где-то неподалеку.

«А от поцелуя можно стать инвалидом?» – спросила Гуля.

Постояли возле памятника козлу. Козел весь в завязанных на счастье грязных тряпочках. У меня только платок; и вообще, мне не нужно козлиного счастья.

Это я пошутил, чтобы Гуля улыбнулась, а то стоит вся грустная.

Около Юсупхоны спустились к воде. Воды было мало, долго шли по бывшему дну. Наконец дошли до воды. В ней, несмотря на осень, носились головастики.

«Морозоустойчивые головастики», – сказал я.

«Это мальки».

Я посмотрел на Гулю и пошевелил обкусанными губами.

«Я биолог», – сказала Гуля.

До сих пор уверен, что это были головастики.

На обратном пути зашли к Гулиной подруге. Подруга жила недалеко от плотины и работала на ней. Звали ее Эльвира.

Это имя ей так же не шло, как и ее ставшее бесцветным за тысячу стирок платье. Как большие ладони и узкие глаза. Говорила она громко, с шорохом, как будто в складках вылинявшего платья припрятан микрофон.

Я смотрел, как она бодро, с хрустом обнимает Гулю.

Заведя нас в комнату и почти запихнув за стол, Эльвира исчезла.

Стол украшали чайник и печенье «Зоологическое».

«Эльвира – святой человек», – сказала Гуля.

Вернулась Эльвира с пионерским галстуком на шее.

«Тот самый?» – спросила Гуля.

«Тот самый», – кивнула Эльвира и стала разливать чай.

Пиала была надтреснута, стали просачиваться капли. На клеенке заблестела лужа.

«У меня есть немного водки, – сказала Эльвира, посмотрев на меня. – Могу принести».

«Не надо», – ответил я.

«Я всегда для гостей держу. У меня ведь мужчины тоже бывают», – добавила она и покраснела.

До этого я не замечал, как краснеют смуглые люди.

«Я вот тост хотела сказать и чокнуться, если не возражаете».

«Говори, Эля, никто над тобой смеяться не будет», – сказала Гуля и строго посмотрела на меня.

«Может, проголосуем?» – спросила Эльвира.

Мы подняли руки, чтобы Эльвира сказала тост.

Другими, свободными от голосования руками мы держались под столом и ломали друг другу пальцы.

«Кто продолжает заботиться об этой плотине, носившей его имя? – говорила нараспев Эльвира. – Кто продолжает заботиться о нашей планете? И мы понимаем, как важно сегодня любить этого человека… За Ильича!»

Эльвира выпила залпом чай, задохнулась и со стуком поставила пиалу на стол. Заела зоологическим печеньем.

«Жаль, у меня уже ленинских книг почти не осталось, – говорила Эльвира, дожевывая кролика из печенья. – Последний раз, как течь в плотине ночью почувствовала, схватила остаток от полного собрания в сумку – и бегом к плотине. Обидно, конечно. Хотела “Материализм и эмпириокритицизм” на черный день оставить, да что уж там».

«И что вы сделали с книгами?» – спросил я, устав от своего молчания.

«Что сделала? В воду покидала. Потом водолазы в то место спускались. Да, говорят, всё заделалось».

«И вы в это верите?»

Эльвира встала и вышла из комнаты.

Тут же вернулась, держа миску с мытым виноградом и кувшин с молоком.

«Когда любят, – громко сказала она, – приносят себя в жертву. Я всю жизнь любила двух мужчин – Ленина и своего мужа Петю. Ленина духовно, а Петя аквалангистом работал и получал премии».

«А в Бога вы верите?»

«Верю», – сказала Эльвира.

«И в Ленина?»

Эльвира кивнула и быстро поцеловала галстук.

«А то, что Ленин приказы отдавал людей расстреливать?»

«А если человеку ночью сено в рот засовывают и поджигают, что ему делать?» – крикнула Эльвира.

«Какое сено?» – спросил я.

Эльвира отвернулась.

«Разве ты поймешь? Ты не женщина, и муж от тебя не бежал, и на плотине не живешь. Только скажи, честно мне скажи: жалел ты его в детстве, когда о смерти его узнал? Жалел или не жалел?»

Перед глазами стучал паровоз, ползли шпалы. Раздваивались, разбегались, снова срастались. И снова ползли.

Ветер вырывал из трубы дым.

…службы пути и телеграфа, г. Ташкент. Под гром аплодисментов собрание постановило пожелать Владимиру Ильичу скорейшего выздоровления, встать на корабль СССР, взять руль в свои руки и довести его до светлого и цветущего коммунизма…