Глиняные буквы, плывущие яблоки

И снова ее ладонь была на моих глазах – она уводила меня из своего дома. И дети громко прощались с балкона и кидали вслед какую-то дрянь. А я всё зачем-то пытался поцеловать эту ладонь.

Больше мы не виделись. Через день я заболел и врал родным, что наелся снега. Постепенно сам стал верить, что это я упал в снег и медленно его кусал, пережевывал и заглатывал. И снег таял во мне, превращаясь в весеннюю воду.

Я думал, что у всех мужчин в первый раз это происходит так же. Очень долго так думал.

Шла осень. Нам с Гулей нужно было где-то встречаться. Нужна была какая-то точка в мировом пространстве, желательно с кроватью. Я ломал голову; Гуля смотрела на меня и поднимала с земли листья. Наполовину желтые, наполовину зеленые. Как будто борьба осени с летом шла внутри каждого листа.

«В Ташкенте надо создать специальный парк для влюбленных, – говорил я. – С кабинками. Назвать Садом радостей земных».

«Такие парки уже есть. Только называются не так красиво».

«Где? Ты знаешь адрес?»

«Не знаю, – отворачивалась Гуля. – Тебе надо, ты и узнавай. У меня до сих пор всё болит».

Золотистый Ленин с укором глядел на меня с октябрятской звездочки.

И тогда я вспомнил о Якове.

У Якова в доме было четыре комнаты.

У Якова были глуховатые, забитые песком времени уши.

Яков радовался моим редким приходам. Ему нравилось, как я пью с ним чай. Ему нравилось мое ухо, куда безболезненно укладывались его километровые рассказы.

Я хотел записать его на диктофон. Молодость Якова прошла под гул сражений и войны с тифом. Он писал на паровозах «да здравствует», прикладывая трафаретку. По вечерам он болтался с гармоникой, и узбеки глядели на него со смуглым любопытством.

Я привел к нему Гулю без предупреждения. Гуля стояла причесанная, блестя сразу двумя значками, пионерским и октябрятским.

Калитка была открыта, мы вошли в грязный плодоносящий сад. На земле гнили и пузырились мухами яблоки. На смоковнице объедался соседский мальчик. Увидев нас, с достоинством слез и удалился.

«Яков! – позвал я. – Яков!»

Тишина.

«Яков! Я-я-яков!»

«А какое у него отчество?» – спросила Гуля.

«Не помню».

«Странно всё-таки у русских. Придумываете всем отчества, а сами их не любите».

Во дворе потемнело. Погасли золотые Ильичи на груди.

«Может, уснул, – сказал я. – Уснул или…»

Я представил, как мы заходим и натыкаемся на его опустевшее тело. Как я начинаю куда-то звонить, путая цифры.

«Какое у него всё-таки отчество?» – сказала Гуля, оглядывая двор. Мальчик подсматривал из-за забора, чтобы снова вернуться на дерево, где ему было хорошо и интересно.

Надо было войти в дом. Вместо этого я обнял Гулю. Ткнулся носом в ее щеку. У нее были какие-то новые духи: сухие, осенние, с запахом айвы.

Пра стоял на пороге и смотрел на нас.

Мы отшатнулись друг от друга.

Яков подтянул брюки и стал искать в кармане инструмент речи.

Мы пили чай с тортом и сухарями. Торт принесли мы. Яков посмеялся над тортом, но на стол его допустил.

«Гостите. Гостите и делайте, что вам там надо. Комната у меня – о! – цыганочку плясать можно. Только не прибрано, Клавдия вон обещает мне всё субботник, а не дождешься. И крыша шалит, протекать стала».

Я махал руками: ничего, сойдет.

«Родился я в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году», – сказал Яков, глядя на Гулю.

«Да, у меня дедушка тоже очень долго жил. Всё из-за горного воздуха. Дышит и живет. Когда, ругается, уже умру? А сам всё горным воздухом дышит».

Яков слушал внимательно. Несколько раз подносил к губам чашку, но не пил.

«А вы видели Ленина?» – спросила Гуля.

«Я его голову на поездах рисовал. Хороший был вождь. За это Каплан в него палила из пушки. Всё от бабьей ревности».

Он снова посмотрел на Гулю.

Спросил ее что-то на узбекском, который я не знал. Гуля улыбнулась и ответила. Еще вопрос. Ответ, улыбка. Вопрос. Они засмеялись.

«Пра, Гуля прекрасно говорит по-русски», – попробовал я проникнуть в их беседу.

Они не обращали на меня вниманиея. Они разговаривали.

В середине разговора Яков заснул.

Гуля стояла и рассматривала картинку. Картинка была вырезана из журнала и криво приклеена скотчем к стене. Часть скотча отошла и почернела.

Я с детства знал эту картину с желтым голым мальчиком на красном коне.

Раньше не понимал, почему конь такой красный, а мальчик такой голый и не стесняется. Потом я узнал, что и лошади могут быть красными, и мальчики – не такими, как нас заставляли быть с детства. Но я был обычным – раздевался только под шумящим душем, когда никто меня не видел, и никакие лошади не дышали в мое мокрое плечо.

«Ты на него чем-то похож», – сказала Гуля, проведя пальцем от уха мальчика до его впалого, напряженного живота.

Там, где прошел ее палец, краски стали ярче. На кончике пальца застыл полумесяц пыли.

Мы бесшумно вышли из комнаты.

Спальня состояла из динозавра железной кровати и двух книжных полок. На полках темнели банки с огурцами.

Кровать была расстелена и горько пахла свежим бельем. Когда Яков успел постелить эти простыни? Они были наждачными от крахмала и брезгливо отталкивали человеческое тело. Я снял их, они были не нужны.