Глиняные буквы, плывущие яблоки

…рабочие самаркандского узла, как маленькая частичка всего рабочего мира, надеются, что ты в скором будущем с нашей незначительной для тебя помощью вступишь на работу и поведешь за собой к светлому будущему…

В поезде ехал гроб. Он качался и вздрагивал на стыках.

Ни гром аплодисментов, которые посылали ему из Ташкента, ни пожелания от маленькой частички из Самарканда, ни другие пролетарские знаки внимания не могли разбудить вождя, заснувшего тяжелым зимним сном.

Проносились ветви. Ветвились и качались шпалы.

Я сидел возле теплого телевизора с перевязанным ангинным горлом. А поезд всё ехал, всё вез холодное тело из точки А в точку Б.

В точке Б торопливо готовились траурные речи и обед для своих. Сушеный ферганский урюк. Тарелки с кишмишем и чищенным грецким орехом. Всё обдавали кипятком, борясь с дизентерией.

Я жалел Ленина.

«А зачем сейчас от своего детства отказываешься?» – спросила Эльвира.

Два раскосых глаза смотрели на меня, обдавая невидимым кипящим маслом.

«Поздно уже, – поднялась Гуля. – Ехать пора».

Эльвира вышла в мужских туфлях, она нас провожала.

«Там была его голова», – говорила она, тыча пальцем выше плотины.

Голова Ленина на бетонном кубе. Рельеф или барельеф, всегда путаю. Потом сняли, теперь на месте головы зияла большая ленинообразная дыра.

«А я даже рада, друзья, что его сняли, – сказала Эльвира. – Чем меньше изображений, тем лучше. Изображения – это идолопоклонство. Я вот ни одного портрета у себя не держу, всё в воду побросала. А теперь зато около этого места открылась белая дыра».

«Кто?» – переспросил я.

«Не кто, а что, физику учить надо. Есть во Вселенной черные дыры, а есть, значит, и белые, которые счастье приносят. А Земля – часть Вселенной, у нас, значит, тоже эти дыры есть, и черные, и белые, и еще, может, какие, которые пока от науки скрываются. А вот там, где раньше его голова стояла, там белая. Я там свадьбы сейчас организую».

При слове «свадьбы» Эльвира с надеждой посмотрела на нас.

«Ладно, приезжайте еще, – остановилась она. – Ты, товарищ Яша, рыженький наш, Гулю люби и защищай. А когда будешь целовать, то на губы сильно не напирай, а лучше поцелуй ей по отдельности каждый глаз. Потом возьми руку, между пальцами на руке поцелуй и ее грудь не оставь без внимания…»

«Эльвира!» – сказала Гуля.

«Гулечка, я же как старший товарищ советую. Главное, Яша, от детства не отрекайся, детство – самое коммунистическое время жизни. Гуль, ты расскажи ему потом о стеклянном человечке, который детство ворует. Жил здесь такой, еле прогнала. Не забудь рассказать, обещаешь? Целую. Целую вас крепко, товарищи. И тебя, Гуля, в глаза целую и в грудь, и тебя, рыженький, туда же… А что? Товарищи мужчины тоже любят, когда им грудь языком тревожат. Приезжайте!»

Больше мы туда не приезжали.

Эльвира напомнила другую женщину. Самую первую.

Мы ехали в одном троллейбусе. Троллейбус умирал и оживал и всё тащился по направлению к «Дружбе». Мы дергались, приклеившись ладонями к поручням.

Она покачивалась рядом, с большими базарными сумками.

Несколько остановок по мне двигался ее взгляд.

Вначале я почувствовал его на затылке. Потом он скатился по шее и пополз по спине, всё более нагреваясь. На пояснице он уже был таким горячим, что я повернулся и посмотрел на нее.

Так взрослые ищут взглядом маленького идиота, пускающего в лицо солнечные зайчики.

«Пойдем со мной», – сказал ее голос.

Мы вышли из троллейбуса. Я нес ее сумки.

Когда мы вошли в лес девятиэтажек, она положила мне на глаза ладонь. Она не хотела, чтобы я запомнил дорогу. Ладонь пахла сумками и поручнями троллейбуса.

Стали подниматься. Она вела меня, как слепую лошадь.

Мы вошли в квартиру, она сняла ладонь. В коридор вышли дети: «Это наш новый папа?» – «Да, на сегодняшний вечер это будет ваш папа», – строго сказала женщина и стала доставать из сумок продукты.

Потом мы сидели на кухне и слушали, как шипят котлеты. В котлетах отблескивала кухонная лампа.

Потом я звонил домой и лгал, а она вытирала руки о халат.

Потом я помогал ее детям собирать железную дорогу. Поезд носился по рельсам и сбивал маленьких человечков, которых мы укладывали на его пути.

Наконец я отлепился от детей и зашел в спальню. Она стояла над кроватью и трясла простыней. «Как тебя зовут?» – спросил я. Она посмотрела на меня и опустила простыню. Простыня вздулась воздушным куполом и медленно осела.

В спальню заглянули дети.

«Что смотрите? – сказала женщина. – Несите скорее презерватив. Или вы хотите еще братика или сестренку?»

«Нет, лучше собачку!» – крикнули дети и бросились выполнять поручение.

«Они знают, что такое… пре…?» – спросил я, замерзая.

«А они еще и на английский ходят».

Потом мы замолчали, потому что говорить было не о чем.

Утром мы наблюдали мокрый снег. Я увидел длинный кухонный нож у изголовья кровати. «Если бы мне было с тобой пресно, я бы тебя убила, – объясняла она, заправляя кровать. – И если бы слишком сладостно – тоже».

Я посмотрел на нож, на нее, потом на свой голый живот. В окне продолжался снег.

«А как тебе со мной было?» – спросил я. И получил сырую тишину вместо ответа.