Глиняные буквы, плывущие яблоки

У Алиша есть женщина. Она старше его на четыре года, у нее пацан от первого брака. Алиш любит детей, но с этим пацаном ему приходится быть строгим. Почему? Чтобы он ко мне не привыкал, говорит Алиш. Если он ко мне привыкнет, ему потом будет тяжело. Когда – «потом»? Когда он ее оставит.

«Она русская, старше меня и с ребенком, – говорит Алиш, пересчитывая выручку. – Родители узнают – убьют. А зачем мне эти проблемы?»

Я хочу рассказать ему о Гуле, но подходит стайка вечерних клиентов и заказывает песню Чебурашки.

Я иду по Бродвею и покупаю пиво.

Пиво на Броде дорогое и кислое. Я его сознательно покупаю. Напиток Вечной Тупости. Тупость помогает растворить страх в желтой жиже со всплывающими пузырьками.

У входа в метро мне вдруг становится жалко женщину, с которой живет Алиш. Жалко ее ребенка. Жалко милиционера, который плюет на асфальт. Жалко асфальт в чешуе плевков. Жалко нищенку, которой я сейчас не подам, потому что никогда не подаю нищим.

Я вхожу в метро.

Ненавижу слово «пацан». После него язык и нёбо в мелких царапинах.

Метро. Если вдуматься, большая электрифицированная могила. Мрамор, запахи. И ветер, свистящий сквозь залапанные створки «дохВ» и «дохыВ».

Я вхожу в метро. В метро вхожу я. Этот «я» – уже не я. Как будто от меня остался контур, как на раскраске. И бездарный ребенок скребет карандашом, вылезая за контур и оставляя внутри меня белые пятна.

Ко мне подходит милиция и смотрит в лицо. Мое лицо раскрашено желтым карандашом, включая глаза и губы. Я вытягиваю из кармана паспорт. Милиция рассматривает мою фотографию, сверяя с моим неряшливо раскрашенным лицом, обведенным черным контуром.

Я тоже рассматриваю милиционера. Хорошо бы угостить его мороженым и расспросить о разном. Есть ли у него женщина. Старше она его или младше. О чем они говорят в тоскливые осенние вечера – или просто обмениваются нечленораздельными звуками.

Милиционер читает мой паспорт, как детективный роман. Напряженно листает страницу за страницей: чем там всё закончится?

Когда уничтожат всю литературу на земле, последней книгой останется паспорт. Пока его не заменят пластиковой карточкой или другой дрянью.

«Иди», – говорит милиционер, начитавшись.

Мне не хватает воздуха.

Ташкентское метро – одно из самых красивых в мире.

Я, плохо раскрашенный контур, плыву по эскалатору. В руках трещит банка пива. Контур моей руки сжимает ее, выдавливая невкусные капли.

Сойдя с эскалатора, я смотрю на станцию.

Она пуста. Только в середине стоит большой черный казан. Из казана с любопытством выглядывает голый человек. Милиционер и уборщица пытаются развести под казаном огонь. Слышно, как они забавно путают русские слова. Человек в казане морщится, но не исправляет.

Яков сидел в холодном шатре и играл с лучом света. Луч был длинным и острым. Яков вытянул язык, пытаясь дотянуться до луча. Дотянулся. Тысяча маленьких радуг возникла на кончике языка.

Холод всё равно не проходил. С высунутым языком стало даже холоднее.

Яков спрятал язык и вытер слюну, набежавшую на подбородок.

А ведь когда-то Яков был гладким. Кожа была голой, светлой и излучала неяркое жидовское сияние.

Теперь он почти как брат его Исав, у которого даже на губах росли волосы.

В шатер вошел человек в одежде слуги.

«Господин, к вам пришел Ангел».

«Зови».

Слуга пошевелил ушами и выбежал.

Вошел Ангел в женском платье. Сел на край лежанки.

Яков приподнялся на локтях и попытался поцеловать гостя.

Ангел созерцал движения Якова с обычной, принятой у его племени, улыбкой.

Яков заметил, что глаза Ангела постоянно меняют цвет. То голубые, то теперь – карие.

«Постарел ты, Яков, – сказал Ангел. – Как-то вы, люди, стареете быстро. Только подружишься с человеком, а его уже заворачивают и уносят».

Яков присел под одеялом: «Не ангелы мы, мы стареем. Это вы всё как огурчики».

Глаза гостя стали серыми. «Мы тоже меняемся. С нашей первой встречи я стал старше на одну десятитысячную вечности».

Яков закрыл глаза и попытался представлять себе десятитысячную вечности.

«Люблю я тебя, Яков, – сказал Ангел, – за твою простоту. Что принимаешь меня просто, как я есть, и чудес не требуешь».

«А кто требует?»

«Пока никто, – сказал Ангел, – а потом начнется: и сияние чтоб было, и пение, и чтоб по воздуху летали».

«Зачем по воздуху?»

«Сам не знаю, – сказал Ангел, – зачем по воздуху. Мы же не птицы».

Вошел слуга с подносом. На подносе был наспех разогретый вчерашний ужин.

Ангел взял кончиками пальцев хлеб с мясом и поднес к правому глазу. Подержал возле глаза, бросил. Потом поднял чашу с вином, поднес к левому глазу. Подержал немного – выплеснул.

«Вкусно живешь, Иаков, – сказал Ангел, смахнув слезу. – И умирать тебе, наверное, не хочется».

«Холодно мне», – тихо сказал Яков.

«Да уж. Старость – холодное время жизни. Хочешь наше народное средство? Пусть тебе девицу приведут и рядом положат».

«Стар я с девицами под одеялом играть».

«А я не про играть. Ты-то, думаю, уже и помочиться без молитвы не можешь, а? Пусть просто по соседству с тобой лежит девица».

«Стыдно мне».

Ангел встал с лежанки, отряхнул с платья перья и крошки.