Глиняные буквы, плывущие яблоки

«Нима?[11] А, да, за сон. Главврач приказал. А если во сне что-то увидите – по отдельному тарифу. Свадьбу увидите – тысяча сум, рождение сына – полторы тысячи, работу в налоговых органах – две тысячи, трехкомнатную квартиру в “банковском” доме – три тысячи, похороны по всем правилам в святом месте – пять тысяч сум».

«А откуда вы узнаете, что я увижу во сне?»

«У нас всё на честности». Медсестра помазала ладонь Якова зеленкой и исчезла в коридоре.

Мужчина с соседней койки, намолившись, так и остался на полу. Поднимать его я боялся: у него было счастливое, умиротворенное лицо.

Раскладушка затрещала, я лег и закрыл глаза. Попросил, чтобы приснилось что-нибудь, не входящее в список платных снов. Пусть даже тот дурацкий вечер, когда мы с Гулей сидели в кафешке, а официантка водила по столу тряпкой и смотрела на дождь.

Глаза открывались медленно. Теперь они были заклеены безымянным клеем, который раньше стоял на советских почтах. Клей был желтым, тягучим и ничего не клеил.

Наконец я, распахнув глаза, уперся взглядом в больничный потолок.

По потолку ползла световая отрыжка выезжавшей машины.

Который час?

Я сел на раскладушке и посмотрел на Якова.

«Пра, – сказал я и потер глаза, – может, тебе что-то надо?»

Он молчал.

Я покрутил головой, разминая шею.

«Может, ты хочешь пить?»

Тишина.

«Я тебе сейчас принесу попить».

В действительности пить хотел я. Но надо было чем-то заполнить тишину, от которой закладывало уши.

В этой тишине существовали звуки. Прорастали в ней, как склизкие луковицы. Дышали матрасы, слезились краны. Захлебывался ночным монологом унитаз. Двигались по коридору тапки, наполненные мозолями, ногтями и дырками в носках.

Стали постепенно просачиваться и голоса. Кто-то говорил сквозь одеяло, упираясь языком в мокрые ворсинки. Начинал течь женский смех. Смех этот тоже был придушен, утеплен стекловатой, но всё-таки вытекал и вытекал маленькими отрыжками.

Я толкнул дверь и вышел в коридор.

В палате пахло кислым молоком.

Лежали двое мужчин и одна женщина с длинными, свисающими с койки волосами. Перед волосами сидела на корточках знакомая тихая медсестра и заплетала их в косички.

Лицо спящей женщины было тоже знакомым. На правой руке у нее не было двух пальцев, среднего и указательного.

«Почему они у вас вместе?» – сказал я.

«Нима?»

«Почему вместе они у вас, почему мужчины и женщины вместе?»

«А какая разница… Спящий человек одинаковый пол имеет. Ему разница нет».

Я сел на край койки и вспомнил.

«Я знаю ее. Я ее один раз в метро видел. Она с парнем иностранный язык учила».

Пальцы с желтоватыми ногтями быстро заплетали косы.

«Нима? Да, язык учила. Ночью учила этот язык, во сне через магнитофон. Замуж за этот язык хотела и уехать в него насовсем. Потом один раз не проснулась, такой случай был. Сюда на “скорой помощи” приехала, во сне язык повторяет. Потом мужчина-учитель, который языку учил, сюда пришел, говорит, должен целовать. Мы говорим: наука не справляется, вы лучше что-нибудь другое поцелуйте. Не пустили. Нима? Не пустили, говорю…»

Я вспомнил станцию метро и вывески, качающиеся на подземном сквозняке.

«Я попью?»

Я подошел к тумбочке, на которой стояла бутылка.

Около бутылки лежала кучка пестрых пакетиков.

Они были надорваны. Неряшливо и торопливо.

«Откуда здесь презервативы?»

«Нима? Что, опять их оставили? Ой, бесстыдники, сколько их ругала, сколько ругала, сколько главврачу пожаловаться обещала! Вы же, говорю, будущие врачи, вы и заразиться можете, и случай беременности был. Молодые совсем, в голове пыль. Раньше разве так было? Раньше если практиканту кто из больных нравился, он ухаживать за ним начинал, белье чаще менял, капельницу ставил. Даже свадьбы были, скажу. И семьи крепкие у них были. А теперь им семья не надо. Просто придут, дело сделают и еще мусор оставят».

Я разглядывал пакетики.

Рука потянулась к бутылке с водой. Отвинтила крышку, взяла бутылку за теплую пластмассовую кожу и поднесла к губам.

Я чувствовал, как открывается мой рот, как губы соприкасаются с горлышком.

«Ну всё, – сказала сестра, заплетя последнюю косичку. – Теперь тебе, доченька, хорошо будет. Голове легко будет».

Достала из кармана ножницы, поплевала на них. Стала быстро отрезать косы.

Косы с шелестом падали на линолеум.

Сестра собрала их и завернула в газету.

«Завтра волос продам, внукам конфет куплю».

Положила газету в сумку.

Концы кос торчали из сумки как укроп.

И, повернувшись к обстриженной, поклонилась: «Спасибо тебе, доченька. Ты ведь мне как дочка… Я ей колыбельную иногда пою. Кугирчогим, кугирчок…»

Сестра напевала и бодала тощим бедром койку. Спящая тряслась, правая рука ее свесилась и коснулась линолеума, где еще недавно валялись обрезанные косы.

«Кугирчогим айлаё… Овунчогим айлаё!»

Я чувствовал, как мои ноги наливаются стеклянной тяжестью. Как постепенно обрастает изнутри сном мое тело.

Дверь палаты приоткрылась.

«Вы с ума сошли! Главврач ночной обход делает, а у вас тут песни и посторонние без противогаза!»

«Ой-ой-ой-ой-ой, – зашептала медсестра, – ой, сейчас ругать будут! Беги в туалет прячься, что стоишь, главврач будет, главврач…»