Глиняные буквы, плывущие яблоки

Еще через месяц кассету нашли дети, ехавшие в летний лагерь и выпущенные из автобуса для «мальчики – направо, девочки – налево». Вставили потом в мафон, но там вместо музыки какая-то женщина всё время что-то объясняла и плакала. Кассету использовали на лагерном празднике «Костер знакомств». Размотали пленку, бросили в костер. Горящая пленка летела в небо, получился классный салют.

Дождь был недолгим – как будто сверху отжали белье и успокоились. Ветер распахнул окно и забрызгал комнату светом.

На большом матрасе лежал мужчина. На нем был больничный спортивный костюм и теплые носки.

Борода отливала рыжим. На полу валялось одеяло.

«Где книга?» – сказал мужчина и открыл глаза.

Цветовые пятна хлынули в его зрачки, расталкивая друг друга и превращаясь в потолок, окно и занавески. В полку, спинку железной кровати с кругляками. В матрас и спортивные штаны, протертые на коленях.

Мужчина медленно поднялся и, привыкая к пространству, пошел к двери.

В соседней комнате за столом сидел старик.

«А, проснулся! Проснулся, внучок-говнючок? А я знаю, как тебя зовут, видишь. Ты – Яков, вот так. Другие имена тебе не подходят, я давно это заметил. А меня ты как звать помнишь?»

Мужчина на пороге медленно потрогал бороду.

«Откуда у меня борода?»

Старик вдруг тоже уставился на бороду и засмеялся.

«…А тетка твоя Клавдия, ну, принцесса цирка, всё пасть свою на дом разевала. Да, она самая. Раззвонила всем, умер, говорит, наш кавказский долгожитель, милости просим на похороны. А я это лежу и всё слышу, только шелохнуться не могу, понимаешь? А она там соловушкой трещит, приходите, последний путь и всякую такую белиберду. Потому что дом уже в своем кармане чувствует. Так ей того мало, стала родне пыль пускать, позвала священников с трех, понимаешь, разных вер. И христианского, и мусульманского, и иудейского разом. Это же вообще… А она плачет и говорит, раз покойник за свою долгую трудовую жизнь в трех верах побывал, пусть, говорит, они его в последний путь каждый своим макаром и проводят. Ну для чего же ей это было, глупой, а?»

Мужчина кивнул. Он уже успел умыться подгнившей водой из умывальника и отстричь бороду, засыпав волосами всё под зеркалом.

«Ну эти, церковники, тоже обиделись. У них же и костюмы разные, и всё. А циркачка давай им: ну раз так получилось, быстренько отслужите, автобус ждет. И тут я уже не выдержал, голову им поднял. Что, говорю, тут, а? Что, говорю, водой расплескались?»

«Водой?»

«Да, водой… Показалось, что-то рядом в воду упало. Может, цветы какие упали, цветов много было, Клавдия уж расстаралась, ей, понимаешь, красоты еще сверх всего хотелось. Вот и дохотелось. Такая дурость началась, одни от меня пятятся, другие, наоборот, тискают меня, как подушку. А я сам еле на ногах стою. Вот тут Клавдия вся и проявилась. Как заревет. Как паровоз! Я, говорит, тут, да я вас, да откуда ж такие неподыхающие люди берутся… Гудит и руками вокруг себя работает. Вот посади ее на рельсу, пинка дай – точно, паровозом покатит. Так и тронулась умом. Детей своих по подругам распихала, сама теперь у меня на крылечке зернышки клюет».

«Кто?»

«Да Клавдия, о ком я тебе рассказываю? Накричала, что смерти теперь моей будет официально ждать, вот сидит и ждет. Я ее не гоню, пусть, на здоровье. Поди хлеба ей снеси, она из моих рук есть отворачивается».

Он вышел во двор. Двор за время болезни весь наполнился жарой, покрылся листьями, виноградными усами и птицами.

На приступке сидела женщина и смотрела в пыльные дали.

«Тетя Клава…»

«А, – обернулась женщина, – проснулся, странник?»

И запахнулась в халат, будто ей было холодно.

«Я хлеба принес, тетя Клав. Вот».

«Положи на стол, нечего мне им тыкать. Я, между прочим, тут не задаром, я работаю. Детей отгоняю, чтоб по деревьям не гуляли».

«Тетя Клава…»

«Ну что тебе?»

«Домой бы зашли».

«Сам туда заходи. Сказала, что буду на этой приступочке смерти его ждать, так и сделаю. Пока он точно не помрет и это через лабораторию не подтвердят».

Взяв со стола лепешку, стала быстро ее кусать.

«Тетя Клава, вы что, действительно ждете его смерти?»

«Я, Яшычка, всё по закону делаю. Я закон своим сидением не нарушаю».

«Нехорошо…»

«Что нехорошо?»

«Ну трех этих пригласили, служителей».

«Вот заладили! Да не звала я их. По книжке телефонной всех обзванивала, может, номером ошиблась. А когда появились со своими этими, я, конечно, – не выставлять же их за порог, пусть быстренько помолятся, раз пришли… А уж как я, Яша, старалась! Каких цветов купила, хоть бы кто мне за всю жизнь один такой букетик. Да я бы… я бы не то что за такие цветы – за одну от них оберточку… А могилку я ему на каком элитном кладбище достала, самое экологически чистое место нашла… Деревья! Птицы! Что еще человеку нужно?! Лежи себе и вечным сном, как положено. Так нет же! Хорошо еще утопленницу какую-то привезли, хоронить негде, к свадьбе готовились, а получилось шиворот-навыворот… Так я им уступила эту могилу, готовую, облизанную, букетов им науступала, они мне еще благодарны были… Так что иди, Яшычка, буду я здесь сидеть, как сволочь, смерти его дожидаться».