Глиняные буквы, плывущие яблоки

За окном дымил снег. «Как молоко», – сказала о нем женщина. Подлила еще чая.

В узбекскую пиалушку, с хлопковой коробочкой.

«Да, оттуда везла. Эх, пенсия, пенсия… Там бы у меня еще меньше была, копейки. Но зато фрукты! Какие фрукты у нас, а? А здесь что? Вода».

«Это оттого, что здесь дождей много».

«И дождей, и всё импортное».

Принцесса вертела баночку с песком, разноцветные струйки песка перетекали друг в друга, розовый в синий, синий в белый.

«Нравится? Бери на память».

«Спасибо…»

«Держи-держи. У меня вон их сколько, солить можно. Слушай, ты ж на рынке стоишь? Может, дам несколько баночек на реализацию? Вон ту, например…»

Принцесса сказала, что должна посоветоваться об этом с мужем.

«С мужем? Ну, понятно. Нет так нет».

«Нет, я с удовольствием возьму…»

«Знаю я ваших мужей».

«Он компьютерами занимается».

«Да… И что же он тебя в такой мороз из дома погнал, компьютерщик?»

«Можно от вас позвонить?»

У Тахира было занятно. Наверное, с друзьями о своих делах разговаривает.

«Хорошие у вас кошки». – Положила мобильный.

«Это они сейчас хорошие. После стерилизации. А до этого такое вытворяли… Это Машка, а вот это Дашка».

Взяла на колени. Дашка смотрела зелеными глазами.

«Странные имена, как у людей…» – сказала Принцесса.

«Да уж, как у людей… Дочерей у меня так звали».

«Они…»

«Живы, живы. И живы, и здоровы. А на мать – чихали с высокой колокольни».

Принцесса посмотрела в окно.

Небо темнело, вот одно окно зажглось. Еще одно. А в Ташкенте, наверное, уже ночь. Но тепло. А когда тепло, любое горе пережить можно.

«А это мой муж… Вон, портрет. Интеллигентный был человек, даже тараканов я сама давила, не мог он, видите ли!»

«А я думала, это женщина», – сказала Принцесса и засмущалась.

«Ну, он тут в этом, гриме самодеятельном…»

Москвич поднялся:

– А что это мы здесь всё сидим и рассказываем?! Может, нам чем-нибудь другим заняться? Может, лучше споем что-нибудь общее… Или анекдоты. А? Анекдоты?..

Остальные молчали. Принцесса куталась в куртку, как будто всё еще находилась в московской зиме. Водитель дремал.

Тельман допил из своей баклажки, бросил в огонь.

– Зря сожгли, – сказал Москвич, наблюдая, как пластик съеживается в огне. – Бросили бы так.

Тельман мотнул головой:

– Так нельзя.

Посмотрел на часы. Потом на Москвича:

– Если вам неинтересно, можете не слушать. Нам интересно.

– Кому это «нам»?

Посмотрел на дремлющего Водителя.

Водитель приоткрыл глаза и кивнул Принцессе:

– Продолжай, дочка…

И, кашлянув, – дымом потянуло в его сторону, – повторил:

– Продолжай.

Москвич открыл рот, но вдруг резко схватил себя за нижнюю челюсть и замычал. Повалился в бок, мотая головой.

– Что случилось? – спросила Принцесса.

– Зубы, наверное, – ответил Тельман. – У меня таблетка есть. Только запить нечем.

Москвич мычал согнувшись. Приподнялся.

– Вам легче? Дайте отряхну… – Принцесса стала отряхивать пиджак от песка.

– У меня есть таблетка.

– Спасибо… – Москвич мотал головой. – Это была моя мать.

– Что?

– Та женщина с кошками. Давайте лучше пропустим эту часть, хорошо? Или – хотите я вам расскажу свою, чтобы было понятно, почему… В общем, вот…

Москвич

Да, Москвич был ее сыном. Шестьдесят седьмого года рождения.

В детстве у него были мелкие кудри, как у отца. Потом разгладились, только челка осталась.

И у отца кудри прошли, как начал лысеть. Очки нацепил. Когда выпивал, ставил Аллу Пугачеву, подсобляя ей своим тенорком. Мать наматывала на голову полотенце и заводила Сенчину. Под поединок двух певиц и проходило его детство. Побеждала Сенчина.

В школе Москвичу нравилось. Отдыхал в ней от домашней тесноты, от двух перекрикивавших друг друга певиц. Он впитывал пространство классов и коридоров, словно запасая его для дома, где у него не было своего угла, не считая того, в который его раньше ставили.

Учился легко и упруго, словно разжатая пружина. Он был из породы естественных отличников, не портивших над учебниками глаза и спину. Он впитывал знания – ровно столько, сколько требовала программа. Иногда чуть больше, чтобы блеснуть. Блеснув, забывал.

Он полюбил футбол. Наверное, за то же самое – за пространство, за быстрый воздух, пробирающий вихры. Волосы промокали от пота и кудрявились, как раньше. Сделав уроки, шел во двор колотить мячом в осыпающуюся стену. Мать, недовольная футболом, отдала Москвича на аккордеон; легко забегал пальцами по клавишам; когда приходили гости, исполнял Андижанскую польку. Мать была довольна, хотя футбол остался, и Москвич возвращался таким же потным, а стирать кому? Попыталась заставить его постирать. Он ее просто не понял. Посмотрел, и она замолчала.

Дома он вообще сжимался. Как пружина. На родителей, бабушку, двух младших сестер почти не обращал внимания. Семья мешалась под ногами, как сдутый мяч, который не удавалось метким пасом послать куда-нибудь. Дома делал уроки, играл в ашички («Опять эти кости!» – морщилась мать), смотрел с отцом футбол.