Глубынь-городок. Заноза

— Я пять лет председателем, — тревожно продолжал Блищук. — Слаб здоровьем, без отпуску… А что

зробил из соломенных Большан за пять лет, так это каждому видно.

Несколько лиц похмурело, остальные отвели глаза в сторону. Наступило то мгновение, когда чаши весов

останавливаются в раздумье.

— Ваши ошибки? — Ключарев почувствовал, как его обдало острым холодком борьбы.

Блищук отозвался грустным, тихим голосом, глядя в пространство:

— Вельми великие ошибки у меня. Первое, ослабил проверку. Второе, не подсказывали мне…

— Нет, не те у вас ошибки, не о том говорите. Подменяете собой весь колхоз, товарищ Блищук, вот что.

На этом большие люди голову ломали. Разве вы руководитель? Одной рукой собираете доход, другой

разбазариваете. Для чего мы держим скот? Для колхозников. А они этого еще не поняли, и вы им не объяснили.

Они думают, коровы в колхозе только для того, чтоб молоко государству сдавать. И при ваших удоях по-другому

не получается. Но вам наплевать на удои. У вас один козырь — лен. Остальное все между пальцев течет, как

вода. Сколько у вас сена накосили из колхозного массива, а вы не привлекли до сих пор к ответственности!

Двадцать га?

— Не! Я всего четыре разрешал.

— А скосили двадцать.

— Тридцать, — тихо и честно добавил помощник председателя Грудик, отводя в сторону карие

страдающие глаза.

— Кто косил?

— Не знаю.

— Не знаешь? — протяжно проговорила Максимовна. — А мы знаем. Заведет в чайную, поставь ему

пол-литра и коси. Под суд людей подводит!

Опять что-то переломилось в настороженной тишине собрания. Блищук неотрывно глядел на лохматую

байку скатерти, погасшая папироска не дымила в его заскорузлых пальцах. Клава, с закушенной губой, уронила

карандаш. Ключарев обождал, пока стих и этот слабый шум, потом поднялся, глубоко вдохнув горький

устоявшийся воздух.

— По-моему, все ясно, товарищи. Кто за то, чтобы Грудик временно исполнял обязанности председателя

колхоза — исполнял честно, хорошо, как учит партия, — кто за Грудика?

Грудик обвел присутствующих благодарным горячим взглядом и вдруг, споткнувшись о Блищука,

виновато потупился.

— А в помощники Антона Семенчука, — сказала Максимовна и махнула рукой, как отрубила.

— Борвинке доверите?

— Оставим, оставим. Она девка добрая, — сказали, жалея ее, и Семенчук и все.

Блищук долго не хотел отдавать печать. Уже почти все разошлись, а он сидел на своем председательском

стуле, вцепившись руками в край стола. Лицо у него выражало полную растерянность, и все мысли, казалось,

сошлись на одной: рушится долгая привычная жизнь, жизнь никому не подотчетного хозяина (“Ключарев в

районе, я здесь”), премированного главы знаменитого колхоза. Сейчас, если выпустить эту круглую печать из

рук, встать из-за стола, больше уже не сесть за него, не вернуться!

Минуты — почти ощутимые — катились мимо, не оставляя никакой надежды. Что-нибудь придумать,

что-нибудь сказать…

— Вы побачите, через две недели все у меня пойдет… Скажите, что сделать, — сегодня сделаю…

И уже знал, что говорит напрасно, сам не веря в это.

Борвинка, все так же закусив губу, написала акт. Блищук прочел его слово за словом, спотыкаясь на

буквах, как можно медленнее, потом — как бросаясь в холодную воду — подписал.

Никто не заметил, как он встал из-за стола, как ушел. И только Клава говорила потом, что постоял он еще

под окном, приподнимая край белой занавески…

— Ну, вот, — устало проговорил Ключарев поднимаясь, — вот и все. Через несколько дней созовем

общее собрание, подберем толкового председателя.

Он оглянулся на оставшихся: обоих Семенчуков, парторга, Борвинку, Грудика. Клубы дыма медленно

уплывали за окно. Вновь назначенный прокурор, только что окончивший вуз, которого Ключарев возил с собой

по району, сосредоточенно перелистывал дела в оставленной блищуковской папке. Полный еще не

притупившимся чувством новизны и важности своего дела, он то усмехался, то строго хмурился, словно всем

своим видом хотел сказать: теперь все пойдет по-иному, уж я за это ручаюсь!

— Необходимо выяснить: нет ли поводов для вмешательства закона? — сказал он.

— Выясняйте. Это — ваше право.

Прокурору показалось, что секретарь райкома чем-то недоволен, может быть даже им самим, и он

вопросительно взглянул на Ключарева. Его молодое лицо так ясно отражало каждую мысль, что Федор

Адрианович невольно усмехнулся невеселой усмешкой.

— Пропал на наших глазах человек, вот что, товарищ прокурор!

4

Слово, которое так ненавидел Ключарев — “формализм”, — сегодня было применимо к нему самому.

Он был формально прав. Он мог отчитаться за каждый свой поступок. Даже то, что казалось Пинчуку

нерешительностью, промедлением, имело и смысл и оправдание.

— Нам уже ясно, что Блищук выдохся и тянет колхоз назад. Но если сегодня отстранить его, Большаны,

пожалуй, нам не поверят. Когда коммунисты выносят решение, оно должно быть обосновано и понятно всем.