Гнилые болота

Происшествія моей дачной жизни оставили во мнѣ глубокій слѣдъ и дали новое направленіе моему характеру; безъ нихъ онъ развился бы иначе, я не понялъ бы такъ ясно и не принялъ бы горячо къ сердцу всего того, что мнѣ вскорѣ пришлось услышать отъ новыхъ людей. Но, разумѣется, эти происшествія покажутся мелкими и незначительными для постороннихъ людей. Такъ веселый весенній дождь, въ продолженіе часа орошавшій землю, развеселилъ труженика-крестьянина, съ боязнью смотрѣвшаго на политую его потомъ, высыхавшую ниву, и этотъ же дождь прошелъ незамѣтно для барина, сидѣвшаго за газетою въ своемъ кабинетѣ. Кто будетъ правъ: крестьянинъ ли, признающій пользу дождя, или баринъ, не обратившій на него вниманія, хотя дождь не миновалъ и его — хотя и не имъ вспаханныхъ — полей? По моему мнѣнію, правъ крестьянинъ.

II

Встрѣча съ Розенкампфомъ

Августъ мѣсяцъ приходитъ къ концу. Наступаютъ хмурые дни дождливой осени. Наступаетъ время ученія, передержки экзаменовъ. Прощай, Петергофъ!

Я явился въ школу въ назначенное время, выдержалъ экзаменъ и имѣлъ удовольствіе прослушать новыя наставленія директора, но они пролетѣли мимо моихъ ушей и не затѣли во мнѣ ни одной чувствительной струны. Мои товарищи почти не узнали меня. Я выросъ, пополнѣлъ, загорѣлъ, и лицо мое получило новое выраженіе. Оно было доброе и привѣтливое. О тщательной заботѣ помадить и прилизывать волосы не было и помину; они причесывались одинъ разъ въ день и потомъ лежали, какъ имъ вздумается; карманныхъ щеточекъ съ зеркальцемъ не существовало, а прежде-то разъ десять въ день ѣздила такая щеточка по моей головѣ, и сердился же я, что въ ея крохотномъ зеркальцѣ можно было удобно разсмотрѣть только одинъ глазъ! Едва замѣтно смутила меня холодная встрѣча курточниковъ, и тотчасъ же подумалъ я: «не хотятъ сходиться со мною — и не надо; плакать не о чемъ.» Но я датъ себѣ слово, во что бы то ни стало? помириться съ Розенкампфомъ. Я прошелъ въ школу раньше его и съ нетерпѣніемъ ждалъ его прихода.

— Здравствуй, Коля! — сказалъ я, завидѣвъ друга и подходя къ нему.

Мое сердце билось.

— Здравствуй, Саша! Слава Богу, что ты здоровъ; да какой же ты хорошенькій сталъ, какъ выросъ!

Розенкампфъ протянулъ мнѣ обѣ руки и не сводилъ съ меня глазъ. Я былъ тронутъ.

— Ты на меня не сердишься больше? — спросилъ я его.

— Забудемъ объ этой глупой исторіи, — сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку.

Въ эту минуту школьниковъ позвали на молитву въ публичный залъ, и по окончаніи ея начался урокъ. Я съ нетерпѣніемъ ждалъ двѣнадцати часовъ, чтобы побыть съ своимъ другомъ. Первый урокъ прошелъ вяло, ученики зѣвали, учитель сидѣлъ, какъ на иголкахъ, и не зналъ, за что взяться; всѣ очень обрадовались, заслышавъ звуки колокольчика. Ученики разбѣжались въ разныя стороны, и только я, да Розенкампфъ остались въ классѣ.

— Ну, теперь поцѣлуемся покрѣпче и будемъ друзьями не попрежнему, а по-новому: пора намъ поумнѣть! — говорилъ Розенкампфъ и крѣпко обнялъ меня.

Мы долго не могли говорить и молча ходили вдоль класса; намъ обоимъ было хорошо, каждый въ свою очередь заглаживалъ старую глупость, и нѣжности были не нужны.

— Ты былъ боленъ, голубчикъ? — спросилъ меня мой любимый другъ: — Мейеръ сказалъ мнѣ, по окончаніи акта, что у тебя начиналось что-то въ родѣ горячки отъ увѣщаній директора.

— Да, была горячка; только не отъ увѣщаній Сарторіуса я заболѣлъ; болѣзнь развилась съ начала нашей ссоры. Въ послѣднее время, передъ актомъ, я ходилъ черезъ силу, и нуженъ былъ только какой-нибудь толчокъ, чтобы я съ ногъ свалился. А знаешь, ли, Коля, — замѣтилъ я, помолчавъ:- если бы тогда ты сдѣлалъ то же, что сдѣлалъ теперь, то, можетъ-быть, я и не былъ бы боленъ.

— Голубчикъ! тогда я былъ дуракъ набитый; мнѣ надо было поумнѣть, надо было утихнуть. Я вѣдь теперь не скажу тебѣ: «я никого не люблю, слышите: никого!» Нѣтъ, теперь и тебя, и Мейера, и Воротницына, и всѣхъ школьниковъ я люблю или могу любить. Я даже на жалкаго Онуфріева не очень сержусь за эту гадкую исторію. Такъ должно было случиться.

Послѣдняя фраза произнеслась съ особеннымъ удареніемъ и, кажется, имѣла очень важное значеніе для моего друга.

— Что съ тобой сдѣлалось? ты переродился! — спросилъ я въ изумленіи.

— Воротницынъ переродилъ. Впрочемъ, нѣтъ! не онъ переродилъ, а и онъ, и книги, и время, — все вмѣстѣ. Теперь я вполнѣ понимаю, что все совершается по извѣстнымъ законамъ необходимости, что испорченный жизнью и обществомъ человѣкъ не можетъ быть совершенствомъ добродѣтелей; что испорченныхъ людей можно жалѣть, можно удаляться отъ нихъ, но не должно ихъ презирать или ненавидѣть.

Теперь я смѣюсь, вспоминая о томъ, какъ мой юный другъ въ день свиданія послѣ долгой разлуки, вмѣсто живыхъ рѣчей дѣтской радости, произносилъ съ толкомъ и съ разстановкой, даже съ нѣкоторою восторженностью, мертвыя фразы, вызубренныя изъ какой-то мудреной нѣмецкой книжки; но тогда я только глазами захлопалъ, услышавъ его разсужденія, и воскликнулъ:

— Ты ли это говоришь, Коля? Гдѣ же твои насмѣшки надъ товарищами и твое гордое презрѣніе?