Гнилые болота

— Тамъ же, гдѣ и всѣ другія глупости. Трудно мнѣ было переломить себя; не удалось еще вполнѣ, но отчасти все-таки я добился своего. Я уже пересталъ злиться запоемъ, хотя все же во мнѣ остался значительный запасъ злости, да какъ ему и не остаться! Вѣдь не весело шла моя дѣтская жизнь… Ты знаешь, вѣдь я подкидышъ. Съ этимъ постылымъ названіемъ соединяются всѣ мои воспоминанія. За него меня-безнаказанно оскорбляли, за него получалъ я толчки, за него глядѣли на меня люди съ сострадательнымъ участіемъ и считали своею непремѣнною обязанностью бросить на мою долю какую-нибудь кисло-сладкую ласку, какъ бросаютъ паршивому щенку обглоданную корку черстваго хлѣба? Онъ, благодѣтель, покойный отецъ, — говорятъ, что я его сынъ, — не обижалъ меня, но зато позволялъ обижать другимъ; онъ трепеталъ передъ своею женой, и я не любилъ его боязливыхъ ласкъ, избѣгалъ ихъ. Меня злило, когда онъ давалъ мнѣ деньги и говорилъ: не разсказывай матери. Она, благодѣтельница, презирала меня, и, между тѣмъ, теперь ее прославляютъ при мнѣ за то, что я живу на ея счетъ, что она не выгоняетъ меня изъ своего дома. Вѣдь мнѣ семнадцатый годъ, я это все понимаю; въ дѣтствѣ меня оскорбляли крѣпостные лакеи, горничныя, ключницы; даже нянька, когда я простужался и, лежа на постели, надоѣдалъ ей слезами и оханьемъ, нерѣдко говорила: «вишь, нѣженка, даромъ что холопское отродье!» Говорилось это тихо, за ширмами, но я все слышалъ; я даже старался подслушивать эти рѣчи. Это, можетъ-быть, моя холопская натура высказывалась, — съ горечью промолвилъ Розенкампфъ, и его губы передернулись ѣдкой усмѣшкой. — Когда у нихъ, у благодѣтелей, родился сынъ, тогда слова «мужикъ» и «подкидышъ» доставляли мнѣ еще болѣе огорченій. Онъ былъ барчонокъ, я былъ холопъ; онъ могъ капризничать, я не могъ; онъ смѣлъ простужаться, хворать, а когда простужался я, то благодѣтельница говорила доктору, дѣлая кислую мину: «этотъ ребенокъ такой хилый, сколько намъ съ нимъ хлопотъ». И вѣдь, бывало, больше ничего не прибавитъ, не пришибетъ меня, какъ бѣшеную собаку, даже рукою по моимъ волосамъ проведетъ, будто лаская, а по моему тѣлу даже дрожь пробѣжитъ. «Убирался бы на тотъ свѣтъ!» — слышалось мнѣ въ ея словахъ… Знаешь, о чемъ я часто молился, когда мнѣ было десять лѣтъ? «Прибери, Господи, младенца Николая». Это была моя дѣтская молитва. Число земныхъ поклоновъ назначалъ я себѣ, голубчикъ, чтобы она исполнилась… И зачѣмъ они изломали, измучили меня въ колыбели? Зачѣмъ не дали вырасти на волѣ, гдѣ-нибудь въ курной избѣ, не дали мнѣ погибнуть тамъ, гдѣ жила моя несчастная мать? И гдѣ она? Можетъ-быть, опозоренная и голодная, она жива и теперь?..

Розенкампфъ замолчалъ на нѣсколько минутъ, губы его тряслись, какъ въ лихорадкѣ; во время разсказа, на нихъ то являлась злая усмѣшка, то вдругъ онѣ какъ-то судорожно трепетали, какъ у человѣка, черезъ силу сдерживавшаго рыданія, когда можно про него сказать, что онъ рыдаетъ въ душѣ.

Мы помолчали.

— Говорятъ, что большею частью подкидыши выходятъ негодяями? — вопросительно промолвилъ онъ, какъ будто желая узнать мое мнѣніе насчетъ этой мысли.

Я молчалъ. Въ моей головѣ роились думы о томъ, что этотъ человѣкъ нѣсколькими годами старше меня своимъ горемъ, что онъ уже не дитя, взрослый, опытный человѣкъ, что предъ его горемъ ничтожны и смѣшны всѣ пережитыя мною тревоги и непріятности.

— Ты видишь, — продолжалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ:- я и теперь еще злющій, какъ назвалъ меня Калининъ. Со многими я примирился, но съ нею, съ благодѣтельницею, не могъ и, кажется, никогда не примирюсь. Но я ѣмъ ея хлѣбъ… Это мнѣ тяжело. Правда, я тутъ не виноватъ; это такъ должно быть, но мнѣ не сладокъ ея хлѣбъ, его не можетъ подсластить, — что ни толкуй Воротницынъ, — никакая теорія необходимости, никакая теорія примиренія съ неотразимымъ фактомъ… Впрочемъ, знакомство съ Воротницынымъ передѣлало во мнѣ многое, и я ему благодаренъ. Тебѣ надо подружиться съ этой личностью, узнать его идеи.

— Захочетъ ли онъ подружиться со мною? Я, кажется, гораздо глупѣе его, — сказалъ я.

Меня смутили слова Розенкампфа: идеи, убѣжденія, теорія, фактъ. Въ то время я не имѣлъ о нихъ никакого понятія. Слышалъ я ихъ отъ дяди и отъ Рейтмана, въ часы историческихъ лекцій, но смыслъ ихъ былъ для меня теменъ, я не могъ перевести ихъ на тотъ простой языкъ, которымъ говорили въ нашей мѣщанской семьѣ, и каждый человѣкъ, употреблявшій эти слова, казался мнѣ болѣе умнымъ, чѣмъ я самъ.