Гобелен с пастушкой Катей

— Это вам Тэви рассказала, — полуутвердительно сказал Прозуменщиков. — Она и тогда чувствовала вину. Конечно, это больно… Но как мне объяснить вам, Екатерина Дмитриевна, что в реальности было проще и сложней. Была детская любовь, было клиническое заболевание… А случайность не может быть поставлена во главу мироздания, даже случайная вина. Вы поражены и взволнованы, это естественно, но если бы вы захотели спросить себя: есть ли у той случайной трагедии выход в нашу сегодняшнюю реальность? Вы обращаете гневные чувства ко мне, а надо мной прошло столько лет, время и история изменили меня бесповоротно. Формально перед вами тот же человек, но по сути — согласитесь… Вы стараетесь сделать мне больно, я понимаю, почему — вы хотите разбудить память, вернуть молодого глупца, по невольной вине которого погибла юная девушка. Но, поверьте, я — уже не он, произошла трансформация реальности и личности…

«Ну все, если он оправится настолько, что посыплются словарные слова — то пиши пропало! «Релятивизм» и «экстраполяция» утопят меня, как котенка…» — мелькнуло у меня на краю сознания, вслед за тем пришлось мигом перестроить свою часть.

— Хорошо, — я сказала кротко. — Мы в иной реальности, две отвлеченные личности, однако так случилось, что у нас на руках вещи бедной Олеси и печальный долг. Октавия участвует… А вы, Андрей Ананьевич?

— В чем мое участие, Екатерина Дмитриевна? — глухо спросила Прозуменщиков, то ли не понимая, то ли не в силах поверить.

— Вот эта сумка, в ней вещи Олеси: записная книжка, расческа и кошелек с двумя рублями, все у меня, — подсказала я. — Октавия хранила много лет, отдала мне. Как нам поступить?

— Мне и вам? — спросила Прозуменщиков, интонацией отвергая возможность подобного сочетания. — Вам советовать не берусь, а я просто не знаю. Вы хотите передать мне?

— Не совсем, это было бы неправильно, — произнесла я, домашние заготовки пригодились. — Вы трансформировались, вам напоминания ни к чему, как я поняла… А печальный долг, Андрей Ананьевич, наш с вами состоит в том, чтобы принести вещи и вести тем, кто не забыл и не трансформировался до такой степени. Родители Олеси, они имеют право.

— Это литература, Екатерина Дмитриевна, — ответил неприятно удивленный Прозуменщиков. — Мелодрама в чистом виде. Я не ожидал, чтобы в наше время кто-то серьезно думал, что в реальности можно разыграть такую нелепую сцену.

— Тогда благоволите ваш совет, что сделать с вещами Олеси? — я задала риторический вопрос и продолжила тему. — Бросить на ваших глазах вон в ту урну? Положить к себе на антресоли и вынимать просушивать раз в год? Вручить вам на память? Отослать по почте Октавии? В любом случае мелодрама неизбежна. К сожалению, это не просто тряпка, что бы ни сделали, мы поступим символично. Мне жаль, Андрей Ананьевич, но это так. Есть еще признание Октавии, она просит прощения у родных Олеси. Что мне делать с кассетой? Октавия плакала и советовалась со священником, прежде чем приняла решение. Теперь я прошу совета у вас, Андрей Ананьевич, мне не хотелось бы действовать за вашей спиной. Извините, если и это звучит мелодраматично.

Прозуменщиков не ответил ни слова, встал со скамьи и сделал несколько шагов. Сумка Олеси была у него в руках, потом он разжал пальцы, и холстинный мешочек упал на красноватый гравий. Очень символичный ответ дал Андрей Прозуменщиков, но нисколько меня им не удовлетворил.

Он продемонстрировал, что ему до меня и Олеси нет дела, и он прощается с нами безмолвно и навек. Однако слегка преждевременно.

С Олесиной сумкой на плече я нагнала его и опять взяла за локоть, бедняга хотел отдернуть руку, но грубого движения позволить себе не мог, а вцепилась я крепко.

— Нет, Андрей Ананьевич, ваш совет малодушен, — сказала я и посмотрела ему в лицо. — Согласитесь, что мне одной нести соболезнования и вещи было бы несправедливо. Я не могу поверить, что вам это настолько безразлично. И еще, в вашем отсутствии моя информация и соболезнования будут походить на донос. Не упоминать вас я не могу, в рассказе Октавии речь идет о вас.

— Передайте Паше Криворучко мои поздравления, — невесть отчего вспомнил Прозуменщиков. — Он нашел себе достойную спутницу. А почему бы вас, Екатерина Дмитриевна, смутил донос? Разве не случалось?

— До сего времени — нет, разве что в детстве докладывала, что сестра объелась зелеными яблоками, но то была ложно понятая педагогика, — я досконально отчиталась. — А в сознательной жизни не приходилось, и я не намерена начинать с вас, простите меня великодушно. Поэтому прошу пойти со мной, чтобы не ставить никого в ложное положение.

— Сейчас пойти? — несказанно удивился мой невольный собеседник.

— Если не мы, то кто же, если не сейчас, то когда же? — процитировала я старинную формулу, пришедшую из неосознанных глубин памяти.

Прозуменщиков отшатнулся от меня, как от гадины, но вырваться не сумел. По всей видимости, фраза имела для него особое значение и прозвучала, как издевательство, но я не знала. Несколько шагов мы прошли в молчании, затем Прозуменщиков без напряжения отцепил мою руку и спросил: