Гобелен с пастушкой Катей

Судя по всему, наш герой вел мысленный диалог с Чацким, наставлял того, что зря де Александр Андреевич манкировал самодержавием, православием и народностью, вот и пришлось бежать вон из Москвы, искать уголок для больно оскорбленных чувств. (Напрасно я спросила последнюю чашку кофе, меня несло все выше и дальше, очень реактивная нервная система. Е.М)

Стремительными шагами, упруго отталкивая от себя земной шар, я приблизилась к Прозуменщикову и сказала с налету:

— Ваша белая корова, Октавия Грэм, бывшая Тэви Мэкэби, плакала, когда мы говорили о вас, Андрей Ананьевич. Про корову я ей, разумеется, не сказала (разве можно!), она вспоминала, как вы встретились в Эрмитаже, как она пришла в гости — и вы опять там… Я никогда не верила, что бывают такие совпадения. (Произнести «добрый вечер» или «здрасьте» я как-то запамятовала.)

Если Андрей Ананьевич и собирался объявить мне порицание, то отказался от данного намерения или забыл о нем — мой резвый наскок вышиб почву у него из-под ног. Он едва нашелся, чтобы сказать тривиальное:

— Вы видели Тэви, как она там?

Бедняга попробовал ухватиться за светскую беседу, но и этого утешения вскоре лишился, потому что меня несло в ураганном темпе. Все-таки не удержалась, явилась, дура, как шестикрылый серафим, впрочем, знала заранее…

— Теперь уже лучше, — ответила я Прозуменщикову насчет Октавии. — Знаете, почему она плакала? Она никак не могла забыть бедную Олесю… Все эти годы молилась за нее, хоть имени не помнила. А вы, Андрей Ананьевич?

— В каком смысле я? — спросил Прозуменщиков, глядя на меня невидящими глазами.

— Вы тоже молились или тоже забыли? Или не молились, но и не забыли? — мне было совершенно все равно, вправе я задавать вопросы или нет.

— Церковь не молится за самоубийц, — произнес Прозуменщиков с машинальной назидательностью, но глаза за стеклами очков становились все больше и темнее.

— А вы, Андрей Ананьевич? — настаивала я. — Бог с ней с церковью, у нее свои проблемы, а у нас с вами совсем другие. Вы Олесю не забыли?

— Мне сложно говорить о ней, Екатерина, простите… — медленно проговорил Прозуменщиков, — Дмитриевна. Ее смерть — случайная по сути… Понимаете, так давно, так внезапно. Это, скорее, фрагмент бытия, модель определенного уровня сознания… Несложившегося…

Мы шли кругом постамента в метре один от другого, и я вытягивала шею, ловя отрывочные фразы, крутившиеся, как сор на прилившей воде.

— Олеся была не модель, она живая девочка была! — я думала, что говорю тихо, но люди стали оборачиваться. — Она не успела сложиться, потому что умерла! Ваша Октавия ее до сих пор во сне видит и плачет в подушку! Вы видите Олесю во сне, Андрей Ананьевич? Вы хоть раз о ней заплакали?

Прозуменщиков стал вместе со мной и вытянул руку, как бы отстраняясь то ли от меня, то ли от Олесиной памяти…

— Человек не властен над снами, — произнес он после долгой паузы. — Смерть придет за каждым и выберет, Екатерина Дмитриевна. Я помню Олесю, ее унесла случайность, порыв ветра загасил свечу, а нам остается скорбеть…

После я поняла, что Прозуменщиков держался на плаву браво: сначала пытался построить псевдонаучный карточный домик — про уровни сознания и модели, потом тщился пронять меня вечными символами, но без убеждения и страсти, с печальной безнадежностью. Я вдруг увидела, как он не молод, какая-то пружина лопнула, и в бледных деснах зачернели провалы потерянных по лагерям зубов…

Жалости я была недоступна, взяла его за руку, сказала:

— Давайте скорбеть вместе, Андрей Ананьевич, начнем прямо сейчас…

…Выговорила и потянула его к скамейке. Сопротивляться Прозуменщиков не стал, и мы опустились в каменную ложу с деревянным сидением. Вокруг Грибоедова много таких скамеек, они обступают монумент с двух сторон. Не теряя темпа и взятой верхней ноты (мне уже казалось, что я плаваю в зернистом камне и над гравием), я развернула пакет и положила Прозуменщикову на руки Олесину сумку. Несколько секунд он держал ее в негнущихся руках, не открывая.

— Цветочки, видите — это Олеся вышивала, — безжалостно пояснила я. — Откройте, Андрей Ананьевич, там кое-что для вас…

Прозуменщиков справился с сумкой и вынул оттуда один-единственный листок, новенький, беленький. Он не заметил и впился глазами в Олесины строчки, то ли разбирая, то ли припоминая.

— Не выходят стихи у меня, все начала к концу привели, я сжигаю свои корабли, безнадежно молчанье храня… — процитировала я наизусть и добавила. — Если бы вы, Андрей Ананьевич, вышли за Олесей из кухни в комнату, когда прочли эти стихи, если бы сочли возможным сказать девочке хоть пару слов — то она осталась бы жива. А вы пошутили про Марину Цветаеву, пророческая вышла шуточка…, и Олеся умерла. Как называется такая случайность? Кто загасил свечу?

(Отче уволил бы меня на месте, о друге Поле я думать не смела. Меня несло прямиком в водоворот, и собственная жестокость просто поражала. Какая там психотерапия, действительно застенки инквизиции и маркиз де Сад. Боюсь, что даже Талейран, князь Перигорский, не одобрил бы…)