Годы странствий Васильева Анатолия

Персонаж заведомо неловкий, похоже, ему неудобно даже в собственном теле; однако ж он с некоторой изысканностью одет в белый летний костюм, соломенное канотье на голове, — вот, собирает грибы (реальные живые подберезовики какие-то) тут у нас, прямо из-под ног сидящих на низких табуретах зрителей. Неприкаянный художник — он вполне сознает, что жизнь его довольно никчемна в своей праздности, но дорожит только этой легкостью, только этой иллюзорной свободой — ведь в противовес ей ходят вокруг прогрессивные земские деятели, серьезные люди, питают серьезные надежды на переустройство мира, рассыпая из карманов черную землю, отчаянную скуку и безнадегу… («Дом с мезонином»). А вот еще один персонаж, он просто сидит перед нами на стуле, полуголый, почти без слов — и яростно плюхает себя по лицу и животу зеленоватой глиной, отмечая так годы, проведенные в добровольном плену, годы уходящей жизни: «шлеп!» — только брызги летят! — «еще год!» — «шлеп! шлеп!» — и все так и продолжается под отбивку речевого блюза, что полупоется-полурыдается вплоть до неожиданного конца истории… Судьба, что не преминула от души вмазать и свою пощечину… («Пари»). Чувственная, экстравагантная красавица кричит и плачет, управляя тройкой вместо кучера, в отчаянии замирая от этого очерченного круга — даже не пошлой жизни, а дрянного, дрожащего своего сердца, в то время как другая хлещет себя между ног кнутом… («Володя большой и Володя маленький»). Клочья бумаги, черная тушь течет по столику, по смятым стеблям цветов, и женщина, растоптанная, униженная, — ее сбивают с ног в метре от первого ряда зрителей; а потом она же залезает на стремянку — свою личную Эйфелеву башню, — чтобы посмотреть хоть так, — увидеть издали, из сумрачной, проклятой России, иную землю, что может спасти нас, если нет больше никакой надежды… Из всех историй на разрыв с ней остаются только письма: пунктир существования, безнадежная шкатулка воспоминаний («Рассказ неизвестного человека»). Дворянин Мисаил, честно трудящийся маляром, выбравший изнурительный физический труд, чтобы только не кривить душой в чиновничьем мире, благородно влюбляющийся в прекрасную женщину (бумажные рулоны обоев раскатываются по полу спальни — дорожками к счастью? к истинной надежде?). Да нет, полноте, в конце — все то же одиночество, глупо гибнущая смешная сестра, кладбище и напрасные фантазии, напрасные хлопоты… («Моя жизнь»). Настоящие слезы, пролитые в зале смущенными, стыдящимися зрителями, — и эти души — почти осязаемые, рвущиеся вот так, прямо перед нами в этом магическом круге живого действия… Всякий раз уже запущенная история вдруг перекручивается, гибнет с тяжелым вздохом линия повествования, а «поворот винта» в неожиданном, непредсказуемом месте разрубает постепенность нарратива, попросту смеется над ним. Как и мы — смеемся и плачем, застигнутые врасплох.

Кажется, совсем недавно, всего лишь несколько дней назад мы закончили представление «Чеховских вечеров» («Les Soirées Tchekhov») в этом маленьком парижском театре «Аталанта». Я говорю «мы», потому что это группа режиссеров — бывших учеников Анатолия Васильева в Лионской театральной школе ЭНСАТТ. Конечно, у них уже был за плечами чудеснейший авиньонский опыт, авиньонская публика официальной программы фестиваля… Но на «Осенний фестиваль» («Festival d’Automne») в Париже их тогда так и не пригласили — слишком уж странно и непривычно было звать целую программу, целую афишу спектаклей! И вот теперь, через некоторое время после окончания курса, пятеро из них вновь собрались вместе, чтобы поставить шесть спектаклей по мотивам новелл, маленьких повестей Чехова. К группе режиссеров (каждый из которых сам играл у себя в пьесе или, вернее, в театральной адаптации чеховской прозы, но непременно также и в спектаклях своих товарищей) добавилось несколько французских и итальянских актеров — и, конечно, само собой разумеется, — этой группе всегда помогал мастер… Я же была частью всего этого приключения, все четыре года в Лионе я оставалась там деканом режиссерского факультета при художественном руководителе Анатолии Васильеве, — ну и, соответственно, всегда старалась держаться поближе на занятиях и стажах, — как переводчик и ассистент, помощник, а часто и просто — как говорят французы — bonne à tout faire, горничной «за все». Во всяком случае, большую часть времени была рядом, как тот самый оловянный солдатик, верный свидетель, — может быть, немного пристрастный, но все же внимательный.