Годы странствий Васильева Анатолия

Получив благословение высоких покровителей, герои приступают к задаче, объявленной самой Дюрас: «Сочинить все это!» Иначе говоря, еще одна модель бессмертия и онтологического спасения, возможная в этой земной жизни, наряду с напряжением и трансгрессией эротической страсти. (Для Абхинавагупты и Кшемараджи — величайших мыслителей-мистиков кашмирского шиваизма — ближайшим аналогом освобождения и слияния с Брахманом была, с одной стороны, тантрическая, сексуальная страсть, а с другой — творчество, прежде всего — поэзия и театр.) Персонажи Дюрас сочиняют, а актеры-персоны живут этими отдельно отстроенными словами, каждое из которых выделено и разгорожено жестко и крупно шагами «утвердительной интонации»

. Они рассказывают все новые истории — их не было, да и не могло быть в их прежнем существовании, живые люди тут намеренно скандируют, декламируют, говорят речитативом. Тьерри наконец усаживается за пианино и распевает кабаретные песенки — слова Дюрас, музыкальные вариации Дюка Эллингтона (ах, этот его бархатный баритон!). Но у самой Дюрас в конце «Второй музыки» драматический текст так и предложен — вертикально организованными строфами реплик-поэм… Висевшая под колосниками деревянная клетка стоит теперь посреди сцены, голуби радостно принимают участие в действии, курлыча и бормоча какие-то свои стишата. Время от времени Тьерри и Флоранс бьют в буддийский гонг, давая взлететь со сцены к небесам новому стихотворению… Флоранс достает с нижних этажей ящики книг, которые еще недавно были так нужны в том их доме, а теперь оказались брошенными: книги жальче всего! И наконец мы видим, как эти двое (Он и Она) тесно сжимают друг друга в любовном соитии, продолжая свой разговор в иератической, иконной позе — Шакти сидит, нанизанная и окольцованная, как драгоценная раковина, на своем возлюбленном, обвивая его ногами.

И они еще будут спорить, и мужчина будет заклинать: «Объясни мне!.. Говори, говори со мной еще!» Прямо-таки нечто платоновское, из «Пира». Ну скажи мне, Диотима! Научи, наставь меня, Диотима, что еще должен я знать об Эросе, чтобы подняться по этой лестнице? И она скажет — те самые важные слова, ради которых была переписана и поставлена эта «Вторая музыка»: «И дело тут не в чувствах, мне кажется… тут что-то другое… другая область… может, это как-то связано с духом („l’esprit“)?» Совершенно меняется и музыкальная среда: уходит прежняя, хватающая за сердце чувственность Эллингтона… Действие и диалоги происходят теперь под тянущий, выворачивающий наизнанку «саунд» Стива Райха (Steve Reich), звучащий на басах прямо из подземелья, с самых нижних этажей. (Минималист Райх — через Карлхайнца Штокхаузена / Karlheinz Stockhausen — был прямым продолжателем и наследником индийских музыкантов с их традицией «раги» («rāga») — сакральной импровизационной техники, которая постоянными повторами и вариациями как бы «окрашивает» душу, постепенно загоняя ее все ближе и ближе к высшей точке внезапного транса.)

А потом, в ослепительном свете прострельных прожекторов, на самом краю авансцены прозвучат последние фразы диалога, и будет ясно, что по ту сторону, за последнюю черту можно перейти только сквозь зеркало, в конце концов разбив его и себя: сквозь мгновение смерти, — или же через трансгрессию, через внезапно распахнувшийся канал экзальтации и страсти, через вспышку творческой креативности: «Это было у нас дома. / В твоей спальне. / Ночью. / Ты была голой. / Накрашенной и голой. / Ты смотрела на себя в зеркало». Пройти зеркало насквозь и выйти по ту сторону, поборов страх, поверив, что луч этого взгляда осветит собою также и то, иное пространство.