Годзюон

Вид японской пищи немыслим. Для её форм нет привычных соответствий. Вкус японской пищи не узнаваем. Вообще. Вкуса такого нет. Незнакомость человеческий мозг отмечает как «любопытно» и «опасно». Естественным образом. Поэтому «суси — это не еда», естественная реакция на японскую еду, даже когда это настоящая японская еда. На эрзац-аналогии тем более. Противоестественной будет скорее обратная реакция — «я люблю суси», в устах человека, никогда не пробовавшего настоящих суси. Но «любить суси» стало модно, как и ходить по заснеженной Москве в оранжевом индийском сари.

Даже в Японии настоящие суси и сасими нужно поискать. И мы искали. Мы выходили в море со старым японским рыбаком. Вокруг только море. Лодка была наш остров, наша «Япония». Мы ловили рыбу, и старый японец резал живое сасими большим ножом.

Через год я научилась выбирать хорошее сасими, через два различать вкус хорошего и отличного. Для вкуса рыбы всё имеет значение. Свежесть рыбы, то, из какой части кусочек, нож для резки, разделочная доска, толщина рыбного пластика, скорость нарезки и подачи к столу, опыт и настроение повара. Но не только это. Для подлинного, японского вкуса нужна Япония.

Тогда, в лодке, у берегов Кюсю, вкушая ту рыбку, я постигала вкус японского вкуса, его заостренную, пронзительную тонкость. Японцы живы малым. Малым, не в смысле незначительным. Малым, как подпороговым, и для большинства других наций неразличимым ощущением. Большинство людей вообще чувствуют, что живут, только откусив стручок жгучего красного перца. Принципиально только так. Японец игру ваших чувств, запах вашего волнения, «вкус» вашего белого мясца, почувствует раньше, чем вы сами. Японец может тоньше угодить вам, но может и противоположное —

СЕРЕБРЯНЫЙ

ВОЗРАСТ

Середина апреля в Токио. Отцвела и облетела сакура — лохматая женщина. Её кандзи — дерево плюс женщина, а над символом женщины три чёрточки растрепанных волос.

Вянущие на глазах лепестки сгребают лопаткой в кучи. Грязный розово-серый мусор. Увядание. Невыносимая правда бытия.

И слишком устали, И слишком мы стары, И для этого вальса, И для этой гитары...

Для чего же тогда?

В сфере человеческих идей до сих пор нет привлекательных философий о причинах и смысле старости. Мир эксплуатирует утопию аккумуляции и передачи стариками своего душевного и жизненного опыта. Идею о высшем вселенском знании, собранном, передуманном и понятом с возрастом. Я много лет ищу печать этого знания на лицах старых женщин. И на Западе и на Востоке старые лица редко, очень, очень редко освещены этим знанием. В токийских пригородах, в японской провинции, я часто встречаю старых женщин, искалеченных ревматическим дыханием рисовых полей. Их страдающие сухие тела согнуты пополам. Ножки быстро семенят по тротуару, лицо опущено вниз, к земле, продолжая линию тела. Когда они поднимают лицо, чтобы взглянуть вперёд, голова становится перпендикулярно к спине. Меня их лица пугают. Это плоские, совершенно гладкие, чис-

тые лица-доски. Какой там опыт! Десятилетняя девочка, практикующая онанизм, знает больше ответов на важные космические вопросы.

В кафе за чаем разглядываю лица входящих женщин. «Сисэйдо» — популярная кондитерская Гиндзы, сюда редко или уж совсем случайно заходят женщины грубой японской породы, широколицые корявые провинциалки. В основном в марочных гиндзовских кафе роятся отборные, столичные экземпляры. Людская густота Токио позволяет за одну неторопливую прогулку увидеть значительное количество человечьих типажей. И всегда, в веренице лиц, мои глаза находят и выделяют лица старух. Если я отыскиваю в лице особые или характерные знаки времени, глубину или необычность опыта, я переживаю специфическое эстетическое наслаждение. Только это случается не часто.

Вот входит одна. Из тех, что умеют колдовать. Садится пить олончя. Крошечные столики кафе стоят почти рядом, и я чувствую запах восточных трав от её кимоно. Плавным голосом заказывает покупки — японский шербет и коробку миндального шоколада. Спокойный взгляд, голос, движения, без жалких старческих потуг на живость, без спеси всезнайки или поучающей надоедалы. Над пергаментом лба снежные волосы расчёсаны на прямой пробор и на затылке уложены в косы. По бокам лица волоски растут до середины щёк, как на портретах актёров японского театра кабуки — сверху мысом спускаются на лоб, а по бокам густые бакенбарды. Старость февраля. Время окрашивает волосы таких женщин в снежно-белый цвет. Женщины, стареющие старостью февраля, доходят до намеченной небом границы в перемене облика, и дальше не изменяются, а как бы мумифицируются. Я немало встречаю их именно здесь, в Токио, на Гиндзе. Сухие фигурки в идеальных кимоно. В них до последнего рассвета не разжимается пружинка дисциплины — встать утром, накарминить губы, облечься в сложные классические одежды, уложить прическу и пойти, постукивая гэта, на Гиндзу за шербетом. Красиво.

СОНИ-ДОРИ