《Гойда》 (оригинал с Фикбука, слэш)

С треском шашка врезалась в сундук, да застрявши, заскрипело в тесных путах. Как бы ни силилась Мария, обуянная гневом, всё без толку – клинок плотно засел, и не поддавался ни в какую.

Короткий рык сорвался с уст её, и она в отчаянии выпустила рукоять оружия. Пряди чёрных волос ниспадали ей на лицо, затмевая взор.

Лишь сейчас на неё обрушивалась усталь за всё то буйство, которому она придавалась, как покинула мужа. Царица опустилась в резкое глубокое кресло, чувствуя, будто бы силы незримые прибивают её ниц, к земле.

На глазах выступали горячие слёзы бессилия, и та всепожирающая ярость была страшным откровением для самой Марии. Её сердце убивалось, точно была предана великою любовью, да сама царица никогда не пылала сколь бы не было светлыми чувствами к супругу.

Отношения их были холодны, и Мария снесла много унижений. Муж открыто, порою и вовсе на людях называл её скверной супругой, коей не пожелает он даже заклятому врагу своему.

Изучилась Мария за долгие годы тяжкого своего замужества нраву Иоанна. Владыка припоминал ей каждый проступок, каждую дерзость, будь то свершено волей-неволей. О вспыльчивом нраве владыки Мария на собственной шкуре прознала паче всякого при дворе. Приступы безумия, что находили на Иоанна, приучили Марию покидать опочивальню мужа, как исполнит супружеский долг.

Не единожды царица просыпалась от резких побоев своего гневного супруга. В приступах, Иоанн бормотал что-то, и ни слову разобрать нельзя было, ни спросонья, ни после уж окончательного пробуждения.

Когда царь подверг Марию иному унижению, открыто вводя к ложе своему невольниц, царица то приняла едва ли не как отраду. Боле ей приходилось реже делить ложе с супругом, но то никак не избавляло её от гнева государева.

И с тем же, Иоанн не скрывал своей близости с девицами, и те были моложе Марии. То боле всего задевало самолюбие да гордость государыни, но, право, не было проку в причитаниях. Заместо того, она срывала весь гнев свой на невольницах, стегая их, аки скотину бездушную, до крови.

Царь не вступался за крестьянок при дворе. Средь них было немало и барских, чьи отцы, мужья али братья сыскали опалу. Делаться царскою любовницей значило и сыскать злобу и царицы.

Мария уж давно ведала, что муж ей неверен, что нет в душе его ни капли любви, почитания али людской жалости. И всяко, все измены доныне не пришлись так больно, так обжигающе, как нынче.

Она вспомнила, каким взором царь одаривал своего опричника. Мария, да и верно, ни одна душа при дворе, уж не верила, что сердце владыки ещё живо, чтобы наполниться нежной любовью, которая безусловно смягчала взгляд его карих глаз.

Мария в бессилии ожидала, как придут с её поручением, в исступлении пялясь в потолок. Наконец, в отдалении послышались тяжёлые шаги. Царица откинула волосы со своего лица, да подалась вперёд.

Двое ратных мужчин силою едва ли не волокли за собой Дуню. Девка была босая, коса уж распущена – чуть у основания ещё плетенье держалось, а так простоволосая предстала перед государыней.

Один из ратных подал государыне кнут, и Мария тотчас же сжала его в своих похолодевших от ярости руках.

Дуня что-то залепетала в земном поклоне, да сбитое дыхание не давало никак изъясниться толком.

- Чёй-то ты там мямлишь? Поди же ко мне, голубушка! – повелела царица.

Едва Дуня уж сделала бы шаг, как рынды принялись сдирать с неё платье. Взор царицы наполнился жестоким безумием, покуда пред нею донага раздевали крестьянку.

- Сука! – Мария огрела девушку хлыстом.

Дуня завопила от боли, покуда её держали рынды, разведя руки в стороны.

- От ты какая ладная! Уж думала, большего унижения мне не будет! – сквозь зубы процедила Мария, принявшись яростно хлестать Дуню.

С уст царицы ссыпались проклятья да скверная грубая брань, и лишь когда рука Марии судорожно задрожала в усталости, лишь тогда она опустилась в кресло, выронив окровавленную плеть на пол.

Усталым да небрежным жестом повелела царица уволочить прочь крестьянку – та, видать, уж была без сознания.

Лютая злоба звенела в висках царицы, а глаза всё никак не просыхали от слёз подлого унижения.

…

Солнце ещё не взошло над Москвой. Вдалеке протянулись ленты серого дыма, тянущиеся вверх от пожарища. Слабый огонь, что и доныне теплился в обгоревших головёшках, ещё долго будет смертоносным дыханием своим глодать то, что осталось от усадьбы.

Вороны уж слетелись к разорванным искалеченным телам. Перекладина с повешенными, по страшной прихоти пламени, уцелела, и казнённые всё таращились мертвенным взглядом на погоревший дом свой.

Подле же товарных рядов уже мало-помалу просыпался люд честной. Самые ранние поднимались к рынку али за водою – пока ещё не занялась заря.

Дверь кабака, коим заправлял Штаден, отворилась, и Басман-отец вдохнул полною грудью свежий утренний воздух. Уж скоро в нём подымиться и пыль, и жар, но нынче – раздолье.

Алексей опёрся плечом о дверной косяк, спохмела глядя пред собой. Широко зевнув, Басман растёр себе лицо, приходя в чувство.