《Гойда》 (оригинал с Фикбука, слэш)

- Так, княже, иной раз благое дело со стороны сочтётся великим злодейством. – чуть ли не печалью вздохнул Булатов, почёсывая бороду. – Ведь что сочтёт великий государь, коли изложу ему я доводы свои? Не иначе, жажду власти лишь да положения Басмана этого проклятого. Не станет он и слушать, да велит за ревностную зависть заковать в железо, али вздёрнет, а то и похужее что. То ли дело, благородный князь Кашин обличит злодея! Не имеешь же ты никакой выгоды с того!

- Складно излагаешь, - вздохнул князь, - да уж второй день жду, кабы обратиться к государю о судьбе брата моего, да всё без толку. Видать, пиры с любимцами своими во главе ныне у царя.

- То-то нам и на руку. – усмехнулся опричник. – Ныне пир будет в честь святого праздника. Гойда ты и объявишь, да при всех, нежели Басманов сущий вор?

- Так доводов до того нет у меня… - вздохнул Кашин.

- Так есть они у нас. – опричник потёр руки свои да жестом велел наклониться ближе князя. - Что, дескать, окажется, что краденное сыщется в покоях опричника его любимого али сынка его?

Понизил голос он настолько, что Иван едва мог слова различать, да как дослушал, отпрянул он от опричника, едва ли не с ужасом на лице.

- Неужчто?... – спросил Иван.

- Всё так, княже, всё так! – кивнул Булатов.

…

Плясуны дурачливо кружилися в ритме музыки, что лилась от гусель, балалаек да дудок, заводные трещотки стрекотали, заглушая скверные мысли. Пестрящий хоровод клубился атласными лентами да мелкими бусинами из крашеного дерева али меди.

Подле государя занимали места князья Хворостин, Вяземский, да Басман-отец. Опричники ближнего круга государева вели меж собою прешумную беседу, в то время как Басман-сын резвился средь ряженых дураков. Фёдор вступал в пляс со скоморохами, и удаль его молодая раскрывалася во всей красе. Лёгким шагом, точно и не касался он вовсе земли. Среди ярких масок с искривлёнными минами лицо его, белое и живое, обрамлённое волнами чёрных как смоль волосами, то отворачивалось, уклоняясь от шуточных выпадов, то вновь обращалось ко свету.

Как музыка стихла, дабы смениться новым размерным ладом, Фёдор запрокинул голову назад, убирая с лица пряди волос. Глубоко вздохнул юноша, переводя горячее дыхание своё. Уж не танцевал, да лишь насвистывал мелодию, коей занялись гусляры.

Ко столу подойдя, Фёдор поднял чашу с вином, да сел спиною ко столу, закинув ногу на ногу. Поднеся питие к губам, он припал к чаше и испил из неё большими глотками.

Бросил взгляд юноша через стол, углядывая своего друга-чужеземца. Улыбка тотчас же озарила лицо юноши – немец знал толк в винах, и хлебал так, что не уступал опричникам.

Фёдор обернулся вполоборота, оглядывая застолие, да и взглянул мельком на государя.

Иоанн сидел на троне. Роскошная шуба ниспадала подле него. Густой мех теплел лоснящимися отблесками в свете факелов да свечей. Руки его покоились на подлокотниках. На перстах величественно мерцали в горячих отблесках крупные камни в золоте.

Взгляд Иоанна хранил за собой многое молчание, но выражение лица не было ни мрачным, ни удручённым, каким государь становился ближе к вечеру, снедаемый тревогами. В этот вечер государь был покоен и даже весел. Порою тот или иной куплет пропевал он вместе с остальными, но лишь вполголоса, низко и тихо, не придаваясь той забаве сполна.

Много боле увлечён царь был созерцанием сего веселия, оттого и преисполнялся благодатной радостью, что несло с собою и сладкое вино. Следил государь и за разговором Басмана, Хворостина да Вяземского – всё спорили меж собою, боле даже в пустословие впадали. Речи те улавливал государь вполуха.

Занимали Иоанна немало и пляс, охвативший незримым демоном слуг его да опричников. Глядел он на резвость, да дух тот, что неуловимо скакал с места на места, повинуясь распевам да игре музыкантов.

В мешанине той различить человека было сложно, да цепкий глаз государя сумел-таки выхватывать в сплетении движений фигуру слуги своего, что был много удалее всякого, кто когда-либо отплясывал перед государем.

Не было цели у государя, глядеть в тот вечер за Фёдором, да куда б ни отводил он взгляда своего, едва разум его, расслабленный одурманивающим вином, всё воротил обратно к Басманову, к его играм с иными дураками, к его плясу, что был в шаге от борьбы, ибо любил Фёдор ловким выпадом выкрасть то инструмент, то поясок со скомороха. Игривые разборки их не имели под собою ничего, кроме праздного веселия.

Когда Фёдор, утомлённый той забавою, опустился подле отца своего, Иоанн видел, как под шёлковою рубахой его вздымается молодая грудь, как взгляд его, живой и открытый, перекинулся по всей палате и во мгновение обратился на самого государя.

«Ведь и не пляшет он…» подумалось тогда Иоанну, да не стал воротить взгляда своего.

Фёдор некоторое мгновение точно не знал, что и сделать, да поднял чашу свою, широко улыбнувшись.

Иоанн и не желал сдерживать улыбку, коия озарила его неприступно-величественное лицо. Царь щёлкнул пальцами, и тотчас же подбежал юноша с кувшином особого вина, которым почивали лишь государя да царицу, если супруга присутствовала на застолье.