Голоса тишины

Итак, хотя г-н Сезанн имеет дело с окружающим миром (а если господин зовётся Гойей или Ван Гогом, это будет трудный случай), художники Сезанн, Гойя, Ван Гог имеют дело с миром, пропущенным через фильтр

. «Писать так, словно на свете до этого не было ни одного живописца!» – сказал Сезанн и вернулся в Лувр. Формы, привлекавшие его, так же, как и формы, привлекавшие его великих предшественников, с которыми он только что их сравнивал, не всегда будут одними и теми же, но всегда будут «востребованы», потому что они суть ответы. Египетские скульпторы рассматривали кошек с большим интересом, нежели греки, которые не делали из них изваяний. Некий византийский художник решает написать святого Иоанна Крестителя прежде, чем рассмотрит лица прохожих, чтобы их изобразить, и рассматривает их, думая о своём святом Иоанне. Леонардо пишет не для того, чтобы изображать лица, освещённые вечерним светом; на всякий случай он принимает к сведению, что вечерний свет придаёт лицу некое высшее в сравнении с другими качество. Коро установит свой мольберт напротив Мантского моста или прудов Нерваля, но не рядом с заводами. А самый обычный пейзажист остановится перед пейзажем, который сочтёт красивым в соответствии с условностью, существовавшей до появления его собственной живописи.

Художник созерцает мир отнюдь не для того, чтобы быть от него зависимым, он созерцает его для того

, чтобы пропустить через свой фильтр. И так как подражание для него пройденный этап, его первый фильтр – это совокупность форм, довольно грубо фильтрующая мир и само подражание. Поначалу унаследованная коллективная система, которая порождает льва, выбитого на марсельской монете, переплетения скифских животных, форму поздних романских изображений, а затем персональная система, которая выльется в пронзительное звучание Тинторетто, в первую лестницу, под которой Рембрандт заставляет медитировать философа, чью задумчивость освещает слуховое окно, в первое сходство Эль Греко с готикой. Одна за другой, совокупности форм, как сети, силятся удержать то, что принадлежит им среди форм воображаемого музея, среди форм просто музея, равно как и среди форм природы; ассимилируют это, требуя дополнения в творческом потоке, на который преднамеренность действует только поверхностно. Окончательная система из того сохранит немногое. Ибо станет стилем, только породив некую взаимосвязанную область. Нередко шаг за шагом художнику приходится отказываться от учителей; иногда их престиж столь велик, что художник проникает в собственное творчество как бы с краю. Бывает, что он пробирается к собственной сути где-то на обочине, под спудом, а затем «осознаёт» своё открытие и выделяет его; тогда благодаря этому открытию просачиваются живые формы, а система становится стилем. Случается, что смерть вторгается между этим открытием и миром, в котором оно нуждалось… Тот, кто изваял реймсских «Воскресших», возможно, мог передать своё патетическое простодушие чистоте «Святой Модесты

» и «Синагоги

»[274]. Наконец, бывает, что художник, как слепой, проходит мимо своей гениальности, как другие – мимо своего счастья. Немало анонимных полотен в наших музеях живы благодаря тем открытиям, которые донесли их до нашего времени, а прошедшие века одновременно высвечивают их и кладут тень на омертвевшие части. Фильтр не будет иметь значения; мы нигде не обнаружим на готовой картине чудодейственной детали, в то время как завершённые произведения великих художников почти всегда выявляют в полотнах, созданных в юности, элементы, которые, выстраивая совокупность живописных взаимосвязей, стали картинами. Говорят, работы фовистов похожи друг на друга, но какая-нибудь картина Дерена-фовиста похожа также на то, чем станет Дерен, Вламинка-фовиста – на то, чем станет Вламинк. Счастливая случайность есть только случайный шедевр: стиль не создаёт гения одним мимолётным пассажем, но упорно продолжаемой разработкой, ибо гений живёт тем, что он захватывает, а не тем, что встречает. Удивительный Синьорелли, хранящийся в Лувре, не имеет потомства у Синьорелли, а Рембрандт пишет птиц, только если они коричневые. Картина жизни внушает колорит, линию, искомую форму тому, кто ищет в ней только её, при условии, что он ищет её не как сочетаемость, а как глубокие источники, заполненные водами, прокладывающими русла рек. Тогда огромной становится роль живых форм: из незрелых поисков складывается богатейший «словарь» Делакруа.