Голоса тишины

Образ художника, унаследованный от эпохи романтизма, соотносится с образом универсального мировоззрения эпохи Возрождения, символом которого остаётся Леонардо да Винчи, заставляя думать о людях, чьи обширнейшие знания в сочетании с исключительной природной одарённостью давали им во многих областях равные права с тем, которым они обладали в искусстве. И тем не менее Леонардо да Винчи, чьи живописные творения – ярчайшее свидетельство несравненного интеллекта, чей рисунок впервые в Европе создавал впечатление, что художнику неведомы преграды (это относится и к рисунку китайских или японских художников), считал важнейшими три своих произведения: конную статую[272] Франческо Сфорца, «

Тайную вечерю» и «Битву при Ангиари

». Он не смог отлить статую; усовершенствования, которые, как он полагал, он вносил в технику фресковой живописи, нанесли ущерб второй и уничтожили третью. И множество раз его деятельность была парализована (в частности, в окружении папы римского) незнанием латыни, которую этот человек, обладавший такими колоссальными знаниями, так никогда и не выучил. Даже стиль его жизни на стезе успеха кажется вялым в сравнении с жизнью Рубенса или Вагнера, а в юдоли одиночества – Рембрандта или Ван Гога. Обладание фундаментальными знаниями, когда это ещё было возможно, не предполагало судьбы демиурга, которая, кажется, складывается в результате стремления создать мирской образ, отличный от образа мудреца и соперничающий с образом святого.

Так какого же выражения гениальности мы ждём от гениальных художников за пределами их творчества? Жизнь Ван Гога – столь же патетическая, как и его картины; она патетическая, но не вызывающая восхищения. Может быть, мы ждём, чтобы его письма приводили нас в восторг так же, как и его «Вороны на пшеничном поле»? Но мы бы не стали ими восхищаться как произведениями искусства. Может быть, мы ждём, чтобы это он сочинял стихотворения Рембо? Но ведь даже сонеты Микеланджело нельзя сравнивать с его надгробиями Медичи. Едва ли привязанность, которую испытывал Винсент по отношению к своему брату, и осведомлённость последнего в отношении живописи придают письмам Ван Гога ту напряжённость, чей тёмный ореол вызван безумием. От писем Сезанна остаются всего лишь воспоминания человека, который словно и не писал своих картин. Вывод: «Сезанн – это око».

Неужели?

Критика Сент-Бёва, адресованная Стендалю, основывается на следующем ощущении: «Я хорошо знал господина Бейля. И вы не заставите меня поверить, что этот остряк-самоучка – автор шедевров». Оставалось определить, кто написал «Пармскую обитель

»: г-н Бейль или Стендаль? (Как жаль, что Сент-Бёв не познакомился с «маленьким Прустом»! Впрочем, он был знаком с Бальзаком…). В колыбели люди не обнаруживают ни благородства души, ни святости, ни гениальности; словом, их требуется завоёвывать. И несходство между Стендалем и г-ном Бейлем, Микеланджело и г-ном Буонарроти, Полем Сезанном и г-ном Сезанном объясняется, быть может, тем, что достижения, к которым стремились эти три господина, требовали преодоления иных препятствий, нежели достижения Микеланджело, Сезанна и Стендаля.

Когда г-н Бейль встречался с Сент-Бёвом, ему хотелось его забавлять, раздражать или вводить в заблуждение. Когда Стендаль писал «Красное и чёрное», ничего подобного не происходило: он запрещал г-ну Бейлю всё, что не принадлежало лучшим свойствам его интеллекта и души. Это лучшее он фильтровал. Он вычёркивал, стирал написанное. Если бы он потратил те же усилия, чтобы сыграть некую роль, быть может, он достиг бы результата; а если бы он это сделал, чтобы добиться духовной неуязвимости, знакомой великим религиозным умам, чьё мирское выражение называлось мудростью? Он был несравненно более одарённым человеком в литературе… К тому же, он достиг бы результата, будучи гением, только подчинив г-на Бейля избранной части самого себя (трудно себе представить религиозный ум без Бога, героя без чести или мудреца без мудрости), не придавая никакого значения чужому мнению. Г-н Бейль – это Стендаль плюс его слабости и минус его книги. Он должен считаться с женщинами, которых хочет покорять; Стендаль-писатель обязан считаться с собственными творческими возможностями, а не с сопротивлением женщин, которых он хочет сотворить; а если последние противятся, он борется с частью самого себя. Когда в живописи или в музыке исчезает сложность, которую даёт в случае с романистом тот факт, что человеческий опыт может быть выражен словом, проясняется то, что разделяет художника и человека: они сражаются не с одним и тем же противником. Второй борется против всего, что не есть он сам; первый – в области капитальной и ограниченной – сражается, прежде всего, против себя самого.