Голоса тишины

Принято считать, что наша эпоха – время биографий, потому что это время истории; таково оно часто по менее благоприятным причинам. Кроме вкуса к современной романтике (а это смесь театральности и злословия), чего биографиям редко вполне удаётся избежать, они оправдывают приверженность к простенькому детерминизму. Средневековье игнорировало художника, вплоть до его имени; Возрождение его изучало, как и прочих знаменитых личностей; искусство и личность не смешивались. Вместо этого различия появилась связь между талантом и поиском тайны: хотя ещё никому не приходит в голову ставить тактику итальянской кампании Наполеона в зависимость от адюльтера императрицы Жозефины; или изменение уравнения Максвелла связывать с каким-нибудь приключением Эйнштейна; любой готов усмотреть в связи Гойи с герцогиней Альба ключ к его живописи. Современная эпоха верит в раскрытые тайны. Прежде всего потому, что она с трудом прощает своё восхищение, затем потому, что она смутно надеется среди раскрытых тайн найти тайну гениальности…

Леонардо был внебрачным ребёнком, которого преследовал образ ястреба[297]

. Фанатические поиски, в результате которых этот ястреб якобы обнаруживается в картине «Святая Анна», мало просвещает нас насчёт того, что заставляет четыреста лет спустя искать там этот скрытый образ. Сомнительно и крайне туманно, хотя вполне возможно, что эта часть картины была написана не Леонардо (о ястребе напоминает скорее пятно, чем рисунок, которое нам следует обвести); он написал множество подобных складок, где нет никаких ястребов. Скудные тайны некоторых людей, которые аргументируют честь быть человеком, с лукавым видом извлечённые из памяти, будто жалкие мумии, вынутые из пирамид! Образ глаза преследовал Гюго, но нас привлекает не глаз «Совести

», а то, что «Совесть» – стихотворение; нас привлекает «Мадонна со святой Анной

» как замечательное творение с ястребом или без ястреба. Рамки, которые устанавливает биография, её отрицательный урок (если бы Гойя не был болен, он не написал бы образы «Дома глухого») не позволяют ей ничего, кроме описания гения; что касается тайн в качестве «психологического воздействия», то они становятся напрасными там, где начинается искусство: при наличии качества

.

Сколько одержимых демоном с головой ястреба, того не подозревая, написали непонятных хищных птиц на своих забытых полотнах! Кому-то хочется в лице художника задеть человека? Давайте скрести до бесстыдства фреску; в конце концов, доскребём до известки. Мы погубим фреску и забудем о гении, рыская в поисках тайны. Биография художника есть его биография художника, история его трансформирующего дара. Не о наставлении речь; но всё, что прямо или косвенно не помогает нам – при всех наших знаниях об этом даре – глубже понять гения, тщетно, как любая попытка исчерпать человека (ни одна биография не в состоянии осмыслить ни одно художественное достоинство) или исчерпать историю, также неисчерпаемую.

Трудно установить пределы событий той или иной биографии. Дерен и Вламинк справедливо придают большое значение тому моменту, когда их впервые поразила негритянская маска. Жизнь художника состоит из подобных встреч, но иногда он ими пренебрегает; подчас он их скрывает или осознаёт лишь отчасти. Захватывает встреча с искусством, на первый взгляд родственным, возникшим в дикой среде. Возможно, менее волнующим было открытие Вермеером особого соотношения между определёнными оттенками жёлтого и голубого. Гению известно, что он отвоевал свой мир, но ему не всегда понятно, когда это произошло: от края до всего полотна, от угаданного соотношения красок или линий до владения им – путь кажется порой длинным, а искусство – континентом с неясными границами… Помнил ли Латур о том дне, когда впервые он заменил объёмы особыми поверхностями? Помнил ли Мане о своём первом диссонансе? Однако находки, позволившие художнику по гобеленам Гойи проникнуть в сатурнический мир[298], не менее важны, даже для него, чем болезнь, которая потрясла его жизнь. Надлом линии у Рембрандта не имеет преобладающего влияния на его Откровение, но если убрать то или другое, даже если бы некий Рембрандт и остался, то не было бы творчества Рембрандта. Вот почему люди мечтают присмотреться и понять процесс, в результате которого в какой-то момент те или иные индивидуальные или коллективные обстоятельства в жизни художника способствовали изменению форм и созданию из живой неразберихи «словаря» Делакруа языка, одновременно особенного и высочайшего…

Попытаемся последовать за одним гениальным художником, довольно близким к нам, чтобы с уверенностью знать его произведения и представлять его чувства и поиски с той или иной степенью точности; за художником свободным, однако, от нашего времени и тех иллюзий, которые оно нам внушает; познавшим разные стили и встретившимся с разными искусствами в разных странах – за Эль Греко.