Голоса тишины

Искусство – это антисудьба.

Когда греческая духовность была наиболее свободной, греки при дворе Ахеменидов чувствовали себя не менее вольготно, чем византийцы при дворе Сасанидов. Фотографические воссоздания какой-нибудь римской улицы с лавками и лотками, женщинами в накидках и мужчинами в тогах не столько напоминают некую улицу Вашингтона и даже Лондона (минус небоскрёбы), сколько улицу Бенареса. И лишь обнаружив ислам, художники-романтики представляли, что открывали живую античность.

Современная эпоха впервые отвергла азиатский характер своего прошлого, разорвала пакт, соединявший пять тысячелетий земледельческих цивилизаций, подобно тому, как земля соединяет леса и могилы. Цивилизация покорения мира заставила принять смелую метаморфозу, которую внушали великие религии, а у эпохи машинного производства, быть может, нет иного прецедента, кроме открытия огня.

Великое возрождение нашего времени нуждалось в современном искусстве, но его известная нам форма близится к концу; родившаяся в борьбе, как и философия Просвещения, она не может сохраниться нетронутой, одержав победу. Обновление не перестаёт, однако, расти вширь и обогащаться, как это произошло с возрождением античности, когда Ренессанс умер, с готикой после кончины романтизма; и оно гарант нашего искусства, ибо никакая эпоха, затронутая одновременно греческими архаиками, египтянами, скульпторами эпохи Вэй, Микеланджело, не сможет отвергнуть Сезанна. Наши проблемы не похожи на проблемы Вавилона, Александрии или Византии; современная цивилизация, даже если бы ей пришлось подвергнуться радиоактивному облучению, не походила бы на цивилизацию Египта накануне его гибели, а дрожащая рука, извлекающая из земли прошлое мира, не та, что лепила последние танагрские статуэтки; в Александрии Музей был только Академией. Первая универсальная художественная культура, которая, быть может, скоро преобразует современное искусство, до сих пор им ориентированная, не вторжение, но одно из высших завоеваний Запада. Согласны мы с этим или нет, человек Запада станет освещать себе путь только тем факелом, который несёт, даже если при этом обжигает себе руку; и этот факел пытается освещать то, что способно приумножить силу человечества. Может ли цивилизация агностиков оттолкнуть надежду на то, что её превосходит и нередко возвышает? Если качество мира – материал любой культуры, качество человека – ее цель; это оно её создаёт, – не совокупность знаний, а наследница величия. А современная художественная культура, которой ведомо, что она не может ограничиваться тончайшим совершенствованием восприимчивости, действует на ощупь рядом с изображениями, пением, поэмами – наследием древнейшего достоинства и благородства, потому что она, эта культура, осознаёт себя сегодня в качестве единственной преемницы.

Рим встречал в своём Пантеоне богов побеждённых.

Быть может, когда-нибудь, глядя на бесплодные или отвоёванные лесом пространства, никто не поймёт, сколько разумного человек отдал земле, воздвигая дворцы и храмы Флоренции среди мерно колышущихся олив Тосканы. Не останется ничего от этих дворцов, свидетелей того, как, доведённый до отчаяния Рафаэлем, здесь проходил Микеланджело; ничего не останется от маленьких парижских кафе, где сиживали Ренуар с Сезанном, а Ван Гог с Гогеном. Вечность Одиночества побеждает и грёзы, и армии; и людям всё это известно с тех пор, как они существуют, зная, что должны умереть.

Глядя на цветущий весенний луг, писал Ницше, чувство, что человечество – всего лишь подобие этой пышности, созданной какой-то слепой силой ради небытия, было бы невыносимым, если бы оно было реально испытано. Может быть. Я видел океан у берегов Малакки, усеянный фосфоресцирующими медузами так далеко, как только ночь давала взгляду погружаться в даль бухты; затем – дрожащее скопление светлячков, что покрывали склоны вплоть до самых лесов; постепенно исчезали они в великом отступлении зари. Если судьба человечества столь же тщетна, как и тот обречённый свет, неумолимая безучастность дня – не сильнее фосфоресцирующей медузы, что высекла гробницу Медичи в порабощённой Флоренции[446]

, выгравировала «Три креста» в одиночестве и забвении[447]? Какое дело до Рембрандта дрейфующим туманностям?

Но светила отрицают человека, а Рембрандт говорит с человеком. Скорбные тела, не оставившие следа на своём пути, будь даже человечество этим ничто, горемычные руки навеки извлекают из земли, схоронившей останки ориньякского полуживотного[448] и шрамы погибших империй, образы, чьё безразличие или общность являют то же свидетельство вашего достоинства: никакое величие неотделимо от того, что его хранит. Остальное – образы второстепенные, насекомые, не дающие света.