Голоса тишины

В ещё большей степени, нежели греческие образы, образы римские принадлежали театру. Быть может, они были единственным законченным театром некоей культуры, чьи зрелища столь обязаны маске; те знаменитые изображения, которые дошли до нас, и вся римская скульптура прославляют Сенеку, возможно, лучше, чем представление какой угодно трагедии. Начинался великий спад, который изображение в церкви заменял мессой, а на паперти – мистерией. Исчезает самоутверждение человека, поначалу энергичное, затем тщетно громкое; человек не ставит более под вопрос то, что он не в состоянии понять, – Греция это давно провозгласила, – но ставится под сомнение человек самим фактом того, что от него ускользает, того, что выше его разумения, того, что выходит за пределы его возможностей или его подавляет.

В Византии членение линии, особенно в изделиях из слоновой кости, связано с усложнением искусства эпохи Константина Великого; это членение ещё с ним не смешивается. «Христос между четырьмя святыми и апостолами» из Катакомбы Домитиллы[179]

, наверное, более обязан гравюре, чем скульптуре. Мы слишком хорошо знаем, что всё это искусство воспримет византийскую манеру, чтобы не были ясны этапы, которые приведут его в Византию. Но история римского искусства состоит далеко не только из того, что его преобразует в византийское искусство: нередко это история борьбы с Востоком, уже тогда история тяжкая. До того, как Византия стала оказывать воздействие на римский мир, в Риме возникло беспорядочное, но пламенное тяготение в пользу преобладания христианской выразительности над римской идеализацией облика. Фигуры, которые некогда изображали Марса или Венеру, принадлежали демону; и хотя никто ещё не знал, какие именно линии подобали Христу, происходило так, что их искали в магических угловатых мазках кистью, не известных античности; это членение не было ещё византийским серповидным членением. Аноним, который написал Богоматерь Катакомбы Присциллы[180], быть может, был первым христианским художником.

Однако Рим не утратил своего старинного вкуса к портрету; изделия из золочёного стекла продолжали фотографическую традицию вплоть до кладбищ. Вечная жизнь, по-видимому, придавала особые черты лицу индивида подобно тому, как в Фаюме особые черты человеческому лицу придавала близость трупа: трудно себе представить на плащанице помпейскую «Поэтессу»[181]

. Благодаря увеличению глаз и неподвижности взора некоторые Оранты становились идеализированными портретами. Когда потусторонний взгляд будет сочетаться с удлинённым силуэтом, родится христианский стиль.

Кстати, по-видимому, родственное искусство создавалось за пределами Рима: в Пальмире и в Фаюме римская форма давно встретилась с Востоком так же, как у подножия Памира греческая форма некогда встречалась с Азией. По-видимому, эта римская форма становилась весьма уязвимой. Риму не требовалась Византия, чтобы забыть об искусстве эпохи Траяна: не бывшая дополнением части арки Константина, колоссальная статуя последнего уже относится к стилю, враждебному тому, что мы именуем римским. Это не было ещё христианством, которое сковывало римские изображения: это был паралич Рима. Жест Цезаря умер, и речь шла не о том, чтобы знать, какой новый жест придёт ему на смену, но о том, как искусство будет оживлять неподвижность.

Существовали, быть может, иные Пальмиры, которые мы не обнаружили. Известная нам Пальмира была вратами пустыни, военным портом, оазисом, где комплектовалась арабская кавалерия, которая так часто нужна была Риму в Сирии. Её искусство, оставшееся без должного внимания, – которое столькими чертами указывает на Византию, – существовало почти так же долго, как и французское романское искусство. (Как легко вообразить историю искусства, где Ренессанс был бы только недолговечной гуманистической случайностью!). Характер иберо-финикийских статуй – несмотря на всё, что разделяет стелы Пальмиры и «Даму из Эльче», – кажется, превращает в камень греческий танец, в то время как погребальные изображения идут на смену ню. Восходящий изгиб, который улыбка требовала от губ, становится нисходящим; жест сменяется неподвижностью вечного. Вечное же стремится найти свой стиль.