Голоса тишины

В этом искусстве отчасти присутствует реализм (на камне гравируется радужная оболочка глаза); очевидна одержимость портретом, который умирающее римское искусство завещает Катакомбам и Фаюму, второстепенным фигурам Гандхары и Сирии. Погребальные портреты стремятся уйти от жизни, не воспроизводя её: вместо лёгкости вуали здесь драпировки и диадемы, будто всё это поиски архитектуры смерти. Заметим, что данное искусство, как и искусство Гандхары, мнимо историческое: некоторые простейшие образы сосуществуют с тщательно разработанными. Энгр и Делакруа тут в центре братского общего достояния, и это, быть может, смерть, а может, пустыня, без сомнения, священная. Кажется, различимы усилия автора «Амит»[182]

, превращающие в камень персонаж, который переживает самого себя: он стилизует его так же, как какой-нибудь греческий скульптор его бы украсил. Но некий квазисовременник усматривает в более сложной стилизации величие, которого империя никогда не достигала, ваяет единственную голову, быть может, достойную того, чтобы называться Римом; ещё один удлиняет и делает жёстким лицо, что наводит на мысль о Византии.

О том же напоминают формы рук, вес украшений и тканей, – всё, что оба города имеют неуловимо сасанидского: мы инстинктивно приписываем Зенобии (которая звалась Зейнаб, как одна из жён султана в сказках «Тысячи и одной ночи») жесты Феодоры[183]

.

На просторах гибнущей империи боги восстанавливали своё непобедимое владычество. Вместе с империей умирало светское искусство. Ласковые лики Аттики и Александрии, торжественные фасады Капитолия были не менее чужды пустыне, лесу, Катакомбам, ночному миру светил и крови, чем Плутарх святому Августину. Искусство стремилось столь же упорно уйти от человека, сколь упорно оно стремилось его достичь в Греции VI века. Исчезали улыбка, движение: всё, что двигается, что проходит, не стоит труда ваятеля… Вскоре появится торжественный идол Востока и кочевников; но ни неподвижность, ни бесчеловечность не становятся вечностью без усилий. На ощупь против Рима действует галло-римское искусство; от друзов до Петры и, быть может, до Сабы, искусство доисламской Аравии яростно отвергает римский лик, и эта ярость вскоре станет характерной для иконоборцев: нос заменяется трапецией, рот – чертой.

Почему бы Цадкину, который ваял эту фигуру, не высечь менее плоский нос, не обрисовать губы? Ему не меньше, чем другим современным художникам, была известна иллюзия: но как и они, хотя и ради достижения иных целей, он её отбрасывал. А задолго до него, в каменистых долинах и тутовых зарослях Гандхары, продолжалась история движения греко-римских форм до Тихого океана…

Несло ли с собой своё романское искусство каждое искусство этого «регресса», чья орбита охватывает половину мира? Скульптура к югу от Средиземного моря была стёрта исламом. Только Персия, невзирая на него, сохранила часть своего гения. Из хаоса распада возник абстрактный рисунок, который в Египте иногда находил своё наиболее значительное выражение в коптском искусстве. Загадочное искусство, которое, быть может, содержало само по себе ту же меру христианства, что и Катакомбы, – Фаюм, – попытки, которые, по крайней мере, для живописи то же, что Пальмира для скульптуры, были заживо погребены.

Искусство Фаюма – это тоже кладбище, где великие смешались со смиреннейшими и униженными. Исполнители не заботились ни об искусстве, ни о прославлении в истории, они вверяли свои изображения гробам, тогда как скульпторы надгробий Пальмиры вверяли свои портреты могилам. Оставим их промысел, ибо наши музеи собрали то, что выходит за его пределы, но не забудем, что их подлинное мастерство, как все коллективные искусства, создаваемые анонимными авторами, мощно ориентировано единением лица конкретного человека и особого присутствия смерти.

Это искусство не изобретает портрет, который находит в наследии Рима, ни смерть, которая в Египте чувствует себя как дома. Но римский портрет был противоположностью погребального изображения: образы в этрусских гробницах отличал иной характер вечности, и когда смерть мало-помалу завладевала Римом, мраморный портрет там постепенно менял характер. Живописный портрет, скромный родственник бюста, писался там в согласии с жизнью. (Маленькие портреты из золочёного стекла напоминают фотографии к некоторым из современных надгробий). Устремления фаюмских образов, каков бы ни был мастер, – огромны: в который раз старая обитель смерти – земля притягивает к себе живых и требует от мумий, чтобы они отдавали им свою Вечность.