Голубая лагуна [сборник]

Капитан Берселиус прошел к письменному столу, взял лист бумаги и писал тщательно обдумывая в продолжение пяти минут. Потом подал бумагу Адамсу.

— Вот, что вам потребуется. Я старый ветеран лесов, поэтому вы извините точность этих указаний. Для одежды обращайтесь куда хотите, но за ружьями идите к Шонару, так как лучше его не найдете. Все счета направляйте к моему секретарю, господину Пеншону. Он уплатит по ним. Жалованье можете получать так, как вам будет удобнее. Если вас это устраивает, я сейчас дам вам чек на Лионский кредит, только назовите сумму.

— Благодарю вас, благодарю вас, — сказал Адамс. — У меня вполне достаточно денег для всего необходимого, и если вам все равно, я предпочел бы сам заплатить за свое обмундирование.

— Как вам угодно, — равнодушно отозвался Берселиус. — Но счет Шонара и счет за медикаменты и инструменты благоволите направить к господину Пеншону, они составляют принадлежность экспедиции. А теперь, — взглянув на часы, — не доставите ли вы мне удовольствие остаться к dejeuner?

Адамс поклонился.

— Сегодня вечером я извещу вас о точной дате отъезда, — сказал капитан Берселиус, выходя с гостем из комнаты. — Это будет не позже чем через две недели. Моя яхта стоит в Марселе и доставит нас в Матади, которая будет нашей базой. Так будет быстрее и намного комфортабельнее, чем на почтовых пароходах.

Они прошли через прихожую. Капитан Берселиус распахнул дверь, сделав знак Адамсу войти, и тот очутился в комнате, представляющей собой нечто среднее между столовой и будуаром. В камине ярко горели дрова, а по сторонам его сидели две женщины: девушка лет восемнадцати и дама лет тридцати пяти.

Старшая из них, мадам Берселиус, — кровная парижанка, бледная и полная, хотя пропорционально сложенная, с миндалевидными глазами и изогнутыми в форме купидонова лука губами, с лицом, скорее энергичным по складу, но испорченным выражением туповатой лени, — представляла собой особый тип, тип женщины-пуделя, женщины-паразита. С заносчивыми замашками знатной японки, она всюду показывается в высших слоях общества, представляя собой пятно на человечестве: в зоологическом саду в Мадриде, где испанские гранды развлекаются по воскресеньям в обществе животных; в Лонгшане, в Роттен Роу, в Вашингтон-сквере, в Unter den Linden, всюду, где только имеются деньги, вы можете ее встретить, всюду она процветает, как ядовитый гриб.

Против госпожи Берселиус сидела дочь ее, Максина.

После первого взгляда на обеих женщин, Адамс видел только Максину.

У Максины были золотисто-каштановые волосы, причесанные а ля Клео де Мерод, серые глаза и губы цвета граната. В ней подтверждался афоризм Гете, будто высшая красота недостижима без некоторого изъяна в пропорциональности. «У нее рот чересчур велик», — говорили женщины и, ничего не понимая в философии искусства, нападали на дефект, составляющий главную прелесть Максины.

Берселиус едва успел представить Адамса жене и дочери, когда слуга в синей с золотом ливрее распахнул дверь и доложил, что dejeuner подан.

Адамс едва заметил комнату, в которую они вошли: в ней царил тот водянисто-зеленый тон, который вызывает у нас представление о ранней весне, крике кукушки и речном эхо над пенистой волной, где клонятся ивы.

Шпалеры на стенах гармонировали с общим настроением комнаты. Извлеченные из старого провансальского замка и почти такие же древние, как история Николетты, они изображали дам, играющих на флейтах пастушков, резвящихся ягнят, нарциссы, распускающиеся на весеннем ветерке, под серым небом, изрезанным голубыми полосами. Адамс едва видел и комнату, и шпалеры, и подаваемые ему кушанья; он был всецело поглощен двумя предметами — Максиной и капитаном Берселиусом.

Присутствие Берселиуса явно бросало на женщин тень стеснения и молчания. Видно было так же, что слуги боятся его, как огня; и хотя он болтал непринужденно и почти отеческим тоном, жена и дочь его напоминали детей, когда они сконфужены и стараются держать себя в узде. В особенности это было заметно по мадам Берселиус. Красивое, ленивое, заносчивое лицо ее становилось более чем смиренным, когда она обращала его к человеку, бывшему, очевидно, в буквальном смысле слова, ее господином и повелителем. Максина, хотя и подавленная его присутствием, выглядела несколько иначе; она казалась рассеянной и, видимо, совершенно не сознавала, какую представляет прекрасную картину на фоне старомодного изображения весны.

Временами ее глаза встречались с глазами американца. Они едва перемолвились словом за все время завтрака, но глаза их встречались так же часто, как если бы они разговаривали. Дело в том, что Адамс был для нее новым типом человека, и потому — интересным.

Как непохож был этот сын Анака, со спокойным мощным лицом, на завитых и надушенных денди с Chaussee d’Antin, на капитанов с маленькими усиками, на завсегдатаев балетного фойе, на высушенных папиросами мумий Большого клуба! Это было — как если бы человек, видевший в жизни одни только холмы, внезапно увидел высокую гору.