Голубая лагуна [сборник]

— Я имею удовольствие говорить с доктором Адамсом, рекомендованным господином Тенаром? — сказал капитан Берселиус, указывая ему на стул. — Пожалуйста, садитесь, садитесь — да…

Он уселся против американца, скрестил ноги поудобнее, погладил бороду и, разговаривая на разные темы, не сводил взгляд с пришельца, как если бы тот был статуей, рассматривая его без всякой наглости, но с тем глубоким вниманием, с каким покупатель рассматривает предложенную ему лошадь или врач страхового общества — возможного клиента.

Теперь-то Адамс чувствовал, что в лице капитана Берселиуса он имеет дело с незаурядным типом.

Никогда он еще не разговаривал с человеком, столь безмятежно авторитетным, столь непринужденным и столь повелительным. Перед этим невзрачным, небрежно одетым человечком, развязно беседующим, раскинувшись в кресле, Адамс чувствовал себя маленьким, ничего не значащим в свете. Капитан Берселиус заполнял собой все пространство. Он был все в комнате; Адамс, со всей его несомненной индивидуальностью, — ничто. Теперь он рассмотрел, что вечная улыбка капитана не имела ничего общего ни с веселостью, ни с добротой, а также не служила и маской, ибо капитан Берселиус не нуждался в масках: то было таинственное и необъяснимое нечто — вот и все.

— Вы близко знаете господин Тенара? — спросил капитан Берселиус, внезапно бросая разговор о Соединенных Штатах.

— О, нет, — сказал Адамс, — я посещал его клинику, но, кроме этого…

— Именно, — подтвердил тот. — Хорошо стреляете?

— Недурно, из винтовки.

— Приходилось иметь дело с крупным зверем?

— Я стрелял медведей.

— Вот некоторые из моих трофеев, — сказал капитан, вставая. Он остановился перед большой обезьяной, и с минуту смотрел на нее. — Я застрелил этого молодца около М’Бассая, на западном берегу, два года назад. Туземцы села, в котором мы остановились, сказали, что на дереве, поблизости, живет большой самец гориллы… Они, очевидно, очень боялись, однако проводили меня к дереву. Он знал, что такое ружье; знал также, что такое человек. Он понял, что настал его смертный час, и с ревом спустился с дерева ко мне навстречу. Но когда он очутился на земле с дулом моего Манлихера в двух ярдах от его головы, вся его ярость исчезла. Он увидал смерть и, чтобы не видеть ее, закрыл лицо большими своими руками…

— А вы?

— Я всадил ему пулю в сердце. В этой комнате далеко еще не вся моя работа. В бильярдной и прихожей много моих трофеев; они для меня интересны тем, что каждый имеет свою историю. Эта тигровая шкура перед камином когда-то покрывала нечто весьма и весьма живое. Был это крупный зверь, с которым я повстречался на рисовом поле, в Ассаме. Я даже не успел вскинуть ружье, так быстро он ринулся на меня. Тут я очутился на спине, а он надо мной. Он несколько промахнулся — на мне не оказалось ни царапины. Я лежал и глядел на его усы — они торчали густой щетиной, и я принялся считать их. Страха у меня не было, так как в сущности я мог уже почитать себя мертвым. Этот джентльмен преподал мне следующий полезный урок: что мертвым быть столь же естественно, как быть живым. С тех пор я перестал бояться смерти. Но, что-то, по-видимому, отвлекло и спугнуло его, ибо он поднялся, тучей перемахнул через меня и чуть не улизнул, но моя пуля оказалась быстрее его. А теперь к делу: готовы ли вы поступить в мою экспедицию врачом?

— Видите ли, — сказал Адамс, — я хотел бы иметь время обдумать…

— Разумеется, — подхватил Берселиус, доставая часы. — Я даю вам пять минут для формы. Тенар уведомил меня сегодня утром, что вам известны все подробности относительно вознаграждения.

— Да, он сообщил мне их. Так как вы даете мне такой малый срок, чтобы решиться на ваше предложение, я полагаю, что насчет меня у вас уже сомнений нет?

— Вы правы, — сказал Берселиус. — Прошло две минуты. К чему тратить остальные три? Ведь вы уже решили ехать.

Адамс сел на минуту, и за эту минуту многое передумал.

Он никогда еще не встречал такого человека, как Берселиус. Никогда не встречал человека с такой подавляющей индивидуальностью. Берселиус привлекал и вместе с тем отталкивал его. Он чувствовал, что в этом человеке есть дурное, но чувствовал, что есть и доброе. Много зла и много добра. А за всем этим ему чуялась скрытая свирепость животного — свирепость тигра: холодная, беспощадная и совершенно отрешенная от рассудка жестокость, страсть первобытного человека, никогда не знавшего иного закона, кроме закона топора в руках сильнейшего. А между тем что-то в этом человеке ему нравилось. Он понял по тону Берселиуса, что если тотчас не согласится на его предложение, то дело проиграно безвозвратно. С молниеносной быстротой он рассчитал, что экспедиция даст ему достаточно денег, чтобы устроиться на скромных началах в Штатах. Он был беден, как Иов, жаден на приключения, как школьник, и располагал кратким мгновением для принятия решения.

— Сколько у вас будет людей? — вдруг спросил Адамс.

— Вы да я, и только, — ответил Берселиус, опуская часы в карман в знак того, что срок истек.

— Я поеду, — сказал Адамс, и ему показалось, что он произнес эти слова против воли.