Голубая лагуна [сборник]

Адамс зажег трубку и сел рядом с Берселиусом у входа в палатку. Берселиус мало говорил после первого выкрика при потере следа, и на лице его виднелось растерянное выражение, на которое печально, но любопытно было смотреть. Чрезвычайно любопытно, ибо оно открыто говорило то, на что лишь намекали до сих пор сотни мелочей, — то, что прежний Берселиус исчез и что на место его заступил новый Берселиус. Адамс сперва приписывал происшедшую в нем перемену слабости; но слабость прошла, огромная жизненность Берселиуса снова одержала верх, а между тем перемена все же была налицо.

То не был человек, договорившийся с Адамсом в Париже; его можно было бы принять за безобидного близнеца грозного капитана Малаховской авеню, Матади и Янджали. Когда память возвратится вполне, приведет ли она за собой старого Берселиуса, или же новый Берселиус, кроткий, безобидный и незлобливый, внезапно очутится под бременем страшного прошлого того человека, коим когда-то был?

Не подлежит сомнению, что разум человеческий способен — в силу ли несчастного случая, огорчения или мистического экстаза — мгновенно перевернуться, так сказать, вверх дном, причем добро поднимается кверху, а зло опускается на дно. Механическое давление на известную часть мозга одинаково способно совершить это превращение, как может также превратить святого в дьявола.

Находился ли Берселиус под влиянием подобного перерождения?

Адамс не задавался подобным вопросом; он был погружен в мрачное раздумье.

Он курил медленно, заслоняя пальцами огонь, дабы дольше сохранить табак, которого у него оставалось всего на две трубки. Он раздумывал о том, что к завтрашнему вечеру, к сожалению кисет будет пуст, как вдруг, откуда-то из лесной чащи, донесся звук, от которого он вскочил на ноги, а оба носильщика очутились на четвереньках, как настороженные собаки.

То был звук человеческого голоса, и голос этот тянул песню, жуткую и заунывную, как голос падающей росы. Напев поднимался и опускался, звуча монотонно и ритмично, подлинной песнью уныния, и Адамс слушал, чувствуя, как мороз продирает его по коже и волосы встают на голове, пока один из носильщиков не выпрямился и громко не крикнул:

— Ай-аиий!

Пение умолкло; и минуту погодя, слабо и трепетно, как призыв чайки, донесся ответ:

— Ай-аиий!

— Человек! — проговорил носильщик, сверкнув белками и зубами на Адамса.

Он снова крикнул, и снова прозвучал ответ.

— Живо! — сказал Адамс, подхватив вставшего Берселиуса под руку. — Где-то по соседству имеется туземец; он может вывести нас из этой окаянной западни. Ступайте за мной и не отставайте!

Продолжая держать Берселиуса за руку и дав знак второму туземцу следовать за ним, он взял первого носильщика за плечо и двинул его вперед. Тот отлично понимал, что от него требуется, и пошел на голос, попеременно окликая и прислушиваясь, пока наконец не уловил точного направления и не зашагал быстрее, с Берселиусом и Адамсом по пятам. Временами они проваливались по колено в трясину, продираясь сквозь листву, ударявшую их словно большими мокрыми руками; временами далекий отклик как бы отдалялся, и они придерживали шаг, затаивали дыхание и прислушивались; как вдруг, вследствие какого-то особого фокуса в расположении деревьев, — хотя ветра не было и они не колыхались, — голос внезапно приблизился:

— Ай-аиий!

И вот наконец впереди засветился смутный красный свет, и, прорвавшись сквозь листву, они очутились на небольшой прогалине, где перед костром из валежника одиноко сидел туземец, совершенно голый, за исключением грязной тряпки вокруг бедер, похожий на черного гнома, на фавна этих ужасных мест, и как бы самое олицетворение их уныния и смерти.

Когда они впервые увидели его, он сидел, опершись подбородком на ладонь, но при виде белых людей тотчас вскочил бежать; носильщик что-то крикнул ему, после чего он уселся обратно, дрожа всем телом.

То был один из сборщиков каучука. Он пришел сюда накануне и построил себе шалаш из сучьев и листьев. Здесь он думал пробыть недели две, и пища его, главным образом маниок, лежала, прикрытая листьями, в шалаше.

Носильщик продолжал говорить со сборщиком, и тот, теперь уже овладев собой, стоял, сложа руки, перед белыми и поглядывал то на Адамса, то на Берселиуса.

— М’Басса, — сказал Адамс, притронувшись к носильщику, после чего указал на сборщика и в лесную даль, туда, где, как он предполагал, находится форт М’Басса.

Носильщик понял. Он сказал несколько слов туземцу, который яростно закивал головой и ударил себя в грудь рукой.

Затем носильщик снова обратился к Адамсу.

— М’Басса, — сказал он, кивнув головой и указав сперва на сборщика, а вслед за тем на лес.

Вот и все, но это означало, что они спасены.

Адамс разразился громким гиканьем, которое раскатилось между деревьями, распугивая птиц и летучих мышей, и замерло в глубине чащи. Но тут же он ударил себя в грудь кулаком.

— А палатка? — воскликнул он. — Где наша палатка?