Голубые искры

Звонила Мария Леонидовна, соседка по лестничной площадке Елены Кузьминичны. Мария Леонидовна и Прохоров были почти одногодки, знали друг друга со времен молодости. Маша, как называл ее Прохоров, была на год старше его, тоже уже больше десяти лет вдовствовала; после смерти мужа прислонилась к православной церкви, пыталась вовлечь в христианскую веру и Яшу, но он, где-то на донышке души чувствуя, что "что-то", наверное, есть, но видя, как бывшие ярые атеисты, которые еще вчера распинали попов, бросились скопом в церкви замаливать свои грехи, вешая себе на шеи, следуя моде, золотые крестики, не захотел быть "как все".

- Я, Маша, в бога, может быть, и верую. Я не приемлю чрезмерное сребролюбие служителей церкви. Посмотри, они все, особенно высшие иерархи, обвешены золотом, и чем богаче спонсор, тем охотнее ему грехи отпускаются. За деньги они и преступнику грехи отпустят. А привезу я им на отпевание нищего, совершат ли они обряд бесплатно? Не хочу я быть с ними, Маша. Я в душе верую, - говаривал он старой знакомой.

- Все люди, все грешны. Не богохульствуй, Яша. И церковнослужители - люди. Государство ведь церкви не помогает, церковь выживает только на подаяния прихожан. Богатый приход - и одеяние батюшки побогаче.

Мария Леонидовна, помолившись на иконки, задувала лампадку и рано ложилась спать.

Было десять часов вечера, звонок ее был внеурочен, и Прохоров очень удивился, услышав в трубке ее голос.

- Яша, у нас горе: Лена умерла.

- Что ты говоришь, какая Лена?

- Наша Лена, Елена Кузьминична!

- Когда? Как?! Не может быть! Сегодня в шесть часов мы еще были вместе!

- Умерла, Яшенька, умерла. Если можешь, приезжай! - на том конце трубки послышались сдерживаемые всхлипывания, а потом послышались длинные гудки.

Яков Петрович еще какое-то время сидел, не выпуская телефонной трубки из рук, словно ожидая, что раздастся еще один телефонный звонок и некто скажет, что это была шутка. Потом положил трубку телефона и начал торопливо одеваться: натянул брюки, свитер, сунул ноги в зимние ботинки, накинул на плечи куртку и выскочил из квартиры. Оступился и почувствовал боль в ноге. Боль вернула ему разум: он вернулся в прихожую, взял забытую трость, снял с вешалки и надел на голову шапку, сел на стул, вынул из кармана сотовый телефон, он оказался в рабочем состоянии, и вызвал такси.

Дверь квартиры Елены Кузьминичны оказалась полуоткрытой. У раскинутой кровати учительницы за ночным столиком сидела в черной кофте и черном платочке Мария Леонидовна и, держа в руках фотографию улыбающейся, обвешенной обнимающими ее за шею детдомовскими малышами подруги, вытирала платочком слезы. Здесь же на столике, перед иконкой Девы Марии с младенцем, колыхался огонек лампадки. Покойницы в доме уже не было.

- Как это случилось, Маша? Когда?

- Часов в семь она зашла ко мне, сказала, что снова плохо ей, посетовала на магнитные бури, и что только о них по телевизору объявляют? Не знали бы о них люди, может, и жили бы спокойно, не волновались.

Часов в восемь я ей "скорую" вызвала. Жива еще была, только личико все было белое, как мел. Они сразу ей укол, кардиограмму сделали. Тут же при них она сознание потеряла. А минут через пятнадцать они милицию вызвали. Бумаги давай составлять - протокол осмотра трупа. Еще через какое-то время вызвали спецмашину и увезли в морг.

Яков Петрович подошел к окошку. За окном ветер раскачивал фонарь электрического освещения на столбе, от света лампочки вокруг нее был словно нимб, и в нем кружились и кружились снежинки. На подоконнике пышно цвел белыми цветами горшечный цветок декабрист. Никогда еще Яков Петрович не видел на нем столько цветов.

На подоконнике около горшка лежал листок из альбома. Яков Петрович взял его в руки. На нем - маленький кораблик с большим белым парусом и девочкой Таней все плыл и плыл к солнечному желтому острову с пальмами, на которых жила обезьянка Лариска.

- Я уж Николаю Александровичу в Омск позвонила. Они с Шурой обещали послезавтра прилететь, - сказала Мария Леонидовна. - Очень просили, чтобы дождались их, без них не хоронили.

"Ну, конечно, как же можно без Кольки! Это же была его мать. Даже больше, чем мать", -думал Яков Петрович.

- Она готовилась к смерти. Всю одежу припасла, все у ней тут, в сундучке сложено. Просила очень, чтобы не давали только в морге ее резать. Я врачам сказала, они говорят, что вскрытие обязательно надо будет делать. А чо резать-то? В карточке все описано, инфаркт уже было перенесла, умерла на глазах у врачей. Чо резать-то? Завтра мы с подружками пойдем в морг, обмоем ее, обрядим. Не резали бы только.

- Маша, не переживай. Вскрывать не будут. Я тебе это обещаю, - твердо сказал Яков Петрович и начал звонить Димке Воронину, Дмитрию Семеновичу, однокласснику, тому, который еще в давние школьные годы считал, что трудолюбивый и умный всегда должны жить лучше дурака и лодыря.