Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Однако данная аргументация звучит не очень убедительно. Горький, как писала хорошо его знавшая Нина Берберова,

был человек гибкий, пластичный, и ему это приспособление к адресату было особенно присуще. <…> Это инстинктивное приспособление к адресату, которое сразу бросается в глаза, когда читаешь горьковские письма, ярче всего выражается в той языковой маске, в которой он в каждом таком случае предстает перед нами [БЕРБЕРОВА. С. 201].

В отличие от Ленина, с которым Горький по жизни вел жаркие споры, Сталин не терпел прямых возражений, особенно идущих вразрез с остевой линией его видения. Горький же, будучи по натуре своей «еретиком» — так он не раз характеризовал себя в личной переписке (об этом горьковском самоопределении см. также в гл. «Сектант и еретик» [БАСИНСКИЙ (I)]), имел склонность противоречить, заявлять свою особую точку зрения. Но при этом он, как и его «друг» тов. Сталин, был также и тонкий психолог, а посему, оказавшись перед дилеммой

существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней как к единственной, в которой он мог действовать[105],

— он нашел «общий язык» с ее первым человеком, сосредоточившим к тому времени в своих руках необъятную власть в стране Советов. Как стилист умел он также найти «верный тон» для осторожного высказывания своих «еретических» мыслей. Не исключено, что пользуясь своим авторитетом и обаянием, Горький надеялся влиять на Сталина: не столько для собственного блага — на недостачу благ ему сетовать не приходилось, а во имя гуманности — писатель старался по возможности смягчать сталинскую линию в отношении «провинившихся», в первую очередь своих бывших товарищей их стана старых большевиков. Возможно, в какой-то степени прав один из современных писателей, полагая, что по типу личности Максим Горький

не был ни хитрецом, ни злодеем, ни ментором, впавшим в детство, а был он нормальный русский идеалист, склонный додумывать жизнь в радостном направлении, начиная с того момента, где она принимает нежелательные черты [ПЬЕЦУХ].

Одно, однако, несомненно: дружба с новым Верховным Вождем носила совершенно иной характер, чем в свое время с Ильичем. В ней почти не было ни резкого столкновения мнений, ни задушевности, ни колких, хотя и проходящих, обид — ничего интимного. Общий тон — деловой, бодрящий, жизнеутверждающий, со стороны Сталина с середины 1930-х годов — несколько покровительственно-иронический и, конечно же, что касается Горького, — апологетический. Скорее всего, об их отношениях правильнее будет говорить, что:

Они не сдружились (это слово вообще не приложимо ни к тому, ни к другому), но сблизились. Об этом ярко свидетельствует <…> их переписка. Безоговорочная и восторженная оценка Горьким насильственной коллективизации была для Сталина огромной моральной и политической — поддержкой. После того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма, — писал ему Горький из Сорренто, — социальная революция приобретает подлинно социалистический характер. Это — переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией <…> Задача перевоспитать <крестьян> в кратчайший срок — безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается <…> В общем, все идет отлично. Гораздо лучше, чем можно было ожидать [ВАКСБЕРГ. С. 233].

Возможно, обладая исключительной памятью, Горький навсегда запомнил одно из ранних высказываний Сталина, сделанных в его адрес еще на заре Революции: