Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Неправда! в том месте, где пьяный Сатин говорит:

— Человек! Это звучит великолепно.

<…>

Почему же он на дне, а не в ярусах жизни, где место всем тем, у кого есть плечи и язык? Потому, что он там не удержался. Не постоял за себя. <…> Обидела его судьба, а он ей поддался. <…> Жизнь — это ратоборство; он не выдержал его до конца и струсил. Так разве он человек? и разве имя человек, произнесенное им в этой обстановке, может звучать великолепно?

<…>

Что ему человек, что он человеку? Сатин падший, Сатин труп. Труп и человек — как Северный полюс и Южный, и нет такой точки, где бы они слились. Не может быть человек на дне. Если жизнь есть море, то пловец, упавший за борт, барахтается в воде, борется, кричит, хватается за соломинку. Но не идет на дно. Ибо когда он пошел на дно, он уже, значит, захлебнулся и задохнулся, он уже умер, он уже не пловец, а труп. Живые не идут на дно, и лежат на дне только мертвые. — Человек! Это звучит великолепно! О да, это звучит великолепно, но потому великолепно, что человек не значит падший и труп не значит человек! Великолепно звучит слово «человек», настоящее слово «человек», потому что великолепно его значение. <…> Борец — его значение! Не обманывайтесь! Нельзя пасть на дно и оставаться человеком. <…> Человек не сдается, не ждет милости, пощады, поддержки со стороны [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 220–221].

Статья «Вскользь», до предела насыщенная призывными лозунгами, пламенный накал которых даже для эмоционального Жаботинского звучит чересчур набатно, вышла свет через неделю после разразившегося в Кишинёве небывалого еврейского погрома.

Весьма вероятно, что 12 апреля вечером он послал статью в редакцию уже из Кишинева — телеграммой или по телефону. Но даже если это и не так, все равно эмоциональным фоном статьи не мог не быть Кишинев, и за «мертвецами» угадываются не оказавшие сопротивления жертвы — те самые, которых заклеймил мертвецами Бялик в своем «Городе резни»[177]. Следовательно, и великий перевод бяликовской поэмы, сделанный Жаботинским, возник из тех же чувств, что и статья о Сатине [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 221].

Подводя итог периоду русского рефлексивного недеяния, выразившегося, по мнению Жаботинского, в духовном настрое прозы Антоны Чехова и как бы закончившегося с его смертью, критик писал в одном из своих «Набросков без заглавия» (XVIII) — цикл статей, которые он публиковал в 1904 г. в петербургской либеральной газете «Русь»: