Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

нью-йоркские журналисты сравнивали <его с> извержением вулкана <(в те дни как раз ожил Везувий)>. <…> Журналисты рыли носом землю, докапываясь до все новых матримониальных подробностей. Горький больше не показывался на публике. «Даже сам Марк Твен, утверждает Буренин, — в ответ на наши телефонные звонки к нему вдруг занемог и скрылся из виду, а ведь только накануне он обнимал Горького и уверял его в своей необычайной к нему любви». Марка Твена тоже осаждали журналисты, но он никуда не скрывался и не отмалчивался. Он говорил, что знает о том, что в России получить развод исключительно трудно, что Горький остался с прежней женой и детьми от первого брака в прекрасных отношениях и что Екатерина Пешкова, узнав об инциденте, прислала в подтверждение этого телеграмму. Но обычай — деспот меж людей. <…> Марк Твен известил организаторов турне, что отзывает свое согласие участвовать в кампании по сбору средств [АБАРИНОВ].

В защиту Горького из знаменитых писателей публично выступил только Герберт Уэллс, такой же заезжий гость, пребывавший в то время, что и Горький, но без сопутствующего его русскому другу[254]

ажиотажа, в США. Однако уже 26 апреля в журнале «Индепендент» вышла статья социолога из Колумбийского университета Франклина Гиддингса «Линчевание Горького», в которой автор сравнивал кампанию против русского гостя со случаем линчевания в Миссури. Интересна в этой связи реакция Марка Твена, писателя и общественного деятеля разделявшего во многом филосемитские и просоциали-стические взгляды Горького. Одна из корреспондентов Марка Твена попросила его высказаться по поводу статьи Гиддингса и скандала с Горьким в целом.

Он написал ей 4 мая, что Гиддингс исказил суть дела: «Проблема возникла именно с Горьким; для Джонса или Смита это было бы чепухой. Он прибыл с дипломатической миссией, требующей такта и уважения к чужим предрассудкам… Он швыряет свою шляпу в лицо публике, а потом протягивает ее, клянча денег. Это даже не смешно, а жалко. Что касается его патриотизма, он пожертвовал высокой целью спасения народа ради пустяка. Он совершил ужасную ошибку и вдобавок отказывается ее признать. Взрослый политик должен понимать элементарные вещи» [ЧЕРТАНОВ].

По этой же причине никто из влиятельных членов американской еврейской общины, не говоря уже о Якобе Шиффе, так же не возвысил свой голос в защиту шельмуемого прессой писателя. Сложившуюся ситуацию очень точно охарактеризовал Марк Твен, сказавший по этому поводу в эссе «Инцидент с Горьким» («The Gorky Incident», 1906 г.):

Если закон в Америке уважают, то обычай свято блюдут. Законы писаны на бумаге, а обычаи высечены в камне. И от иностранца, посещающего эту страну, ждут соблюдения ее обычаев [АБАРИНОВ].

Итак, в кругах американского истэблишмента имидж Горького был достаточно очернен, но в рабочей среде, главным образом, несомненно, — русско-еврейской, популярность писателя оставалась неизменно на очень высоком уровне. Продолжали поддерживать его и некоторые свободомыслящие представители американской интеллигенции. Как вспоминал Николай Буренин: