Горькое похмелье

Прямо перед ними стояла застывшая лава конников. Тачанки. Впереди двое или трое командиров. На многих красноармейцах буденновки со звездами, выцветшие рубахи расшиты «разговорами». Лица в большинстве немолодые, с печатью долгой и трудной войны.

Лава не трогалась с места, спокойно ждала, когда подъедет тачанка.

– Что, Галочка, а на буденновцев червонцев не запасла? – спросил Махно и прикрикнул на тормозящего тачанку Степана: – Давай вперед, Степан, ничего другого не придумаешь!..

Тачанка приближалась к красным командирам, ожидавшим с каменными лицами.

– Как ты говорила, Галя? «У нас есть чувство достоинства!» – Нестор поднял лежавшее в тачанке знамя, развернул его. Затрепетало черное полотнище: «Повстанческая армия батька Махна. Свобода или смерть». Череп и кости. Боевое знамя.

Лица командиров как будто разгладились. Первый, с двумя орденами Красного Знамени на груди, тронул жеребца, который, чуя среди тачаночных лошадей кобылу, пошел как-то боком, похрапывая и вскидывая голову.

Рука командира потянулась к козырьку:

– Комбриг Первой конной Маслаков!

Махно встал на тачанке:

– Командующий повстанческой армией батько Махно!.. Слыхав про тебя, Маслак! Добрый рубака, рассказывали!

Маслаков усмехнулся:

– Благодарю!.. А мы тоже багато хорошего про тебя, батько Махно, слыхали. А тут и ты сам, собственной персоной.

Буденновцы заулыбались. Ряды смешались. Всем хотелось поглядеть на батьку Махно. Маслаков еще раз козырнул:

– Батько Махно! Прими бригаду под свою руку!

– Ты… ты шо? Спьяну? – не смог скрыть удивления Нестор. И у Юрка, который все еще держался за рукоять шашки, готовый дорого отдать свою жизнь, отвисла челюсть.

– Такое дело… Вся бригада проголосовала, шоб податься до Махна, – пояснил Маслаков. – Нови цари надоели.

Казаки-буденновцы одобрительно загомонили:

– Всю дорогу одни расстрелы… И мы расстрелюем, и нас расстрелюють. Сколько ж можно селянына сничтожать? Не дело! Наш Дон и Кубань большевики, як метлой, подмели. Расказачили до голой жопы! Гутарят, даже холодну оружию изымуть. Не будет теперь у казака ни шаблюки дома, а може, и косы чи топора…

– А нашо? – спросил маленький донской казачок с большими, похожими на клешни рака, руками. Видать, лихой рубака. – Нашо голому шашка? Рази шо для сраму?

Под кустами, у ручья, разожгли костер, беседовали, жарили нанизанное на вербовые прутики сало, взятое из неприкосновенного запаса. Нашлись и пляшки с первачком. В сторонке кто-то из повстанцев бил вшей. Обычный бивуак времен Гражданской…

– Зараз вместо Фрунзе карательными делами командуе Роберт Эйдеман, з латышей. Суровый мужик. У нас за то, шо селян пожалелы, двадцать чоловик в распыл пустил, – рассказывал Маслаков у костра. – А особенно не понравылась моим хлопцям ця бумажка… Приказ Троцкого…

Он полез за голенище сапога и извлек оттуда завернутый в тряпицу, сложенный в восьмеро и порядком потертый листок, протянул его Нестору. Махно пробежал глазами первые строки, потом крикнул своим хлопцам:

– Слушайте! Всех нас касаемо! «…Основной упор делать на части, которым чужды интересы так называемого крестьянского батьки Махно… Это красные курсанты из Харькова, Киева, Петрограда и Москвы, это эстонские части, китайские полки, башкирские гусары»… О, тут их до хрена перечисляеться! И туркмены, и чехи, и нимци… «…На территории, где действуют банды Махно, вводить режим временной оккупации. Угонять для нужд армии конский состав, который может быть использован махновцами для быстрых перемещений. Хаты, где давали приют бандитам, уничтожать. Всюду создавать из беднейших крестьян истребительные отряды, которых поощрять конфискованными у махновских элементов продуктами…» Зауважал нас Троцкий!

– Оны, заразы, супроть тебе зараз сил собрали бильше, чем супроть Врангеля. – Маслаков снова спрятал бумажку за голенище. – Конницу, бронепоезда, грузотряды…

– А это шо ще за зверь – грузотряд? – спросил Махно.

– Грузовики с пулеметами! Три пулемета на кажном. Лето начинается, дороги сухи… коняка с грузовиком не поспорит, тачанка тоже слаба… Тридцать грузотрядов на тебе выпустылы. Шоб ни поспать, ни поесть, ни коня выпасты.

Махно подкладывал ветки в огонь. Поблескивала на шинели знаменитого комбрига эмаль ордена.

– От слухаю я тебя, Маслаков, и думаю. Ну, а ты чого с намы хочешь на смерть итты? – спросил Махно, глядя, как огонь пожирает ветку. – Меня, другых крестянскых батек скоро добьют. А ты-то – в славе! Добре жил бы!