Горькое похмелье

– От шо, Феня! От шо, Тимофей! – необычно начал Лёва, и это сразу насторожило Феню. – Буде нам скоро дуже тяжело. Когось убьють, когось поранять. Я к чему? Должен тоби сказать, Тимош: у Фени скоро буде дытынка. Моя дытынка…Такое дело.

– Эге ж, – ответил Троян, а прозвучало это так: «А то я сам не вижу, как пузо ростет».

– Нельзя ей с намы дальше йты… Мовчи, мовчи! – нежно остановил он порывающуюся что-то возразить подругу. – Не можу рисковать ни ею, ни дытынкою. Надо б десь оставыть. Но не у чужих людей. С дитем же… надо хорошее отношение. Такое дело! – Лёвка с трудом находил нужные слова и старался унять дрожь в голосе.

– Чого ж тут! Понятно! – сказал Тымофей. Лёвка удивленно на него посмотрел: «Ну, разговорился!»

– Ты, Тимош, по правди кажучи, уже тоже не дуже годышся для нашей компании. Не сьогодни завтра начнуться серьезни бои. Нас обкладають з усех сторон. А у тебе кашель. Пуля не убье, так хвороба задушить. И от… Та слухайте ж вы мене! Слухайте! – повысил Лёвка голос, хотя никто его не перебивал. – Тут десь у тебе родне село?

– Эге ж… Воскресенка. Недалеко, верст двести.

– Зельцер сделае тебе документ. Ну, шо ты красноармеец, з продармии, демобилизованный по случаю хворобы. – Задов передохнул, продолжил: – И ще одын документ при тебе буде. Щас в армии таки перетурбации, такый бардак, шо нихто ничого не провире… Так от, пускай буде у тебе ще бумага, шо ты зарегистрирував свой брак, Тимоха, з гражданкой Феней Гаенко. Иначе говоря, оженывся.

Феня охнула. Но Лёва уже полностью овладел собой.

– И поедете вы в ций «карете», на яку тоже буде документ од ЧеКа як на средство передвижения для пострадалого красноармейца. А там вже як судьба подскаже. Если верх возьме анархия та селянство… хоть надежды на это ниякой… ну, тогда я вернусь. А если большевикы верх возьмуть, в живых мене не оставлять. Та если и буду живый и попытаюсь прийти до вас – вас же погублю. Так шо надежи на то, шо ще встренемся, нема. Та й бои впереди кровави, не на жисть, а на смерть… От и вся моя правда.

Феня молчала. И даже Тимофей не сказал своего «эге ж». В словах Лёвки звучало столько горечи, что говорить не хотелось. И столько правды, что возражать было бессмысленно. Ситуация сложилась такая, что был лишь один выход. Один-единственный. И его предложил сдавленным от отчаяния голосом Лёва.

Блеснул огонек зажигалки у кого-то из махновцев. Но этой короткой вспышки было достаточно, чтобы заметить влажное лицо Фени. Наверное, из-за дождя…

Днем, на коротком привале, когда отряд таился от самолетов в густо заросшей балке, Зельцер сделал последние в его махновский период жизни документы. В его небольшом чемоданчике помещались несколько десятков печатей и штампов самых разных военных и гражданских организаций, начиная от Совнаркома, ВЦИК и до какого-то мелкого московского жилкопа. Он также возил как величайшую ценность хорошую мелованную бумагу, без которой любая печать выглядела бы фальшивой. Кроме того, в блокноте у него хранились подписи самых важных людей, которые так или иначе влияли на жизнь.

Наконец на все документы были поставлены печати, и Зельцер, сверив подписи в блокноте, виртуозно их скопировал. Снабдил и других хлопцев надежными справками. Словом, свою работу в отряде Нестора Махно он закончил. Навсегда.

Незаменимому мастеру были выданы на дорогу краюха хлеба, кусочек сала, три картофелины и соль в тряпочке. Оседлана лошадь.

– Ну шо ж! Прощевай, мастер, дорогой ты мой человек! – расчувствовался Нестор, прижимая к себе специалиста. – Извини, если шо было не так.

– Конечно, я дорогой человек! – сказал, утирая слезу, Зельцер. – Миллионов на пять грошей наделал. Царских! Это не то что деникинские фантики. Смотреть не на что!.. Так что если у вас, Нестор Иванович, что-то будет не так, обращайтесь. Адрес знаете. Создадим у меня на хуторе такой монетный двор, что сам, извиняюсь, товарищ Ленин обзавидуется.

Проводили Зельцера. А через полчаса отправили и Феню с Тимофеем. Дождь прекратился. Дорога подсыхала. Бричка ехала мягко, почти бесшумно: у Тимоша экипаж всегда был хорошо досмотрен и смазан.

– Ты чего нос повесил? – спросил Нестор у Лёвки, глядя вслед удаляющейся бричке. – С таким Феня не пропадет. А там и ты заявишься.

Галина плакала. Она давно знала про положение подруги: даже завидовала ей. Лёвка же не смотрел вслед бричке, боялся выдать волнение, уронить слезу при обступивших его повстанцах. Только пудовые его кулаки то сжимались, то разжимались.

Позже, уже в пути, Лёва лежал на телеге, с головой зарывшись в солому, и плечи его вздрагивали…

Оторвавшись от преследователей, они какое-то время ехали спокойно. Даже перебрасывались шутками. Смеялись.

Конные, тачанки, подводы, артиллерийские передки и зарядные ящики растянулись на полверсты. Ехали медленно, выбирая самый безопасный путь.

Их шестеро было в тачанке. Кроме ездового Степана и Юрка, начштаба, Аршинов, Галина и Нестор.

День был уже совсем летний, солнечный, добрый. Самое время для аэропланов. И они прилетели, один за другим, три легких биплана.