Город и псы. Зеленый Дом

Он запер дверь на засов, подтянул брюки и скрестил руки на голой груди, но тут же опустил их и с минуту постоял, переминаясь с ноги на ногу. Наконец он указал в угол, где стоял кувшин из голубой глины: к нему забралась мохнатка[58], и он ее только что убил. Всего неделю назад он засыпал все ходы, – Лалита села на циновку, – но эти твари каждый день проделывают новые.

– Потому что они голодные, – сказала Лалита. – Такая пора. Однажды я просыпаюсь и, можете себе представить, не могу пошевелить ногой. Смотрю – маленькое пятнышко, а потом это место вспухло. Уамбисы заставили меня подержать ногу над жаровней, чтобы испарина выступила. У меня даже след остался.

Она подняла отороченный край итипака, и показались ее ляжки – гладкие, крепкие, цвета мате. Шрам от укуса походил на маленького червячка.

– Чего вы испугались? – сказала Лалита. – Почему вы отворачиваетесь?

– Я не испугался, – сказал Ньевес. – Но только вы голая, а я мужчина.

Лалита засмеялась и опустила итипак. Правой ногой она рассеянно катала по полу тыквенную бутылку.

– Пусть она шлюха, сука, кто хочешь, – сказал Акилино. – Но все равно я люблю Лалиту, она для меня как родная дочь.

– Женщина, которая делает такую подлость, потому что видит, что ее мужчина умирает, хуже шлюхи, хуже суки, – сказал Фусия. – Для нее даже не подберешь подходящего слова.

– Умирает? В Сан-Пабло по большей части умирают от старости, а не от болезней, – сказал Акилино.

Ты говоришь это не для того, чтобы утешить меня, а потому, что тебе не по нутру, что я ругаю эту стерву, – сказал Фусия.

– Он при мне сказал: если еще раз увижу, как ты ходишь в одном итипаке, сделаю из тебя кровяную колбасу, – проговорил Ньевес. – Разве вы уже забыли?

– А то еще говорит – отдам тебя уамбисам, выколю тебе глаза, – сказала Лалита. – И Пантаче все время грозит – убью, не заглядывайся на нее. Когда он угрожает, это еще ничего, отведет душу и успокоится. А вот когда он бьет меня, вам меня жаль?

– Мало сказать жаль, во мне злость закипает. – Ньевес похлопал рукой по засову на двери. – В особенности когда он оскорбляет вас.

Когда они вдвоем, он еще не так измывается над ней – э-э, у тебя уже зубы выпадают, э-э, все лицо в прыщах, э-э, какая ты дряблая стала, скоро будешь как старая уамбиска, – как только может, унижает ее. Ньевесу ее жаль? А Ньевес – что уж тут говорить.

– Но она верила в тебя, хоть и знала, что ты за человек, – сказал Акилино. – Бывало, я приезжал на остров, и Лалита говорила мне: скоро он возьмет меня отсюда, если в этом году будет много каучука, мы уедем в Эквадор и поженимся. Будьте добреньки, дон Акилино, продавайте товар по хорошей цене. Бедная Лалита.

– Она не удрала раньше, потому что надеялась, что я разбогатею, – сказал Фусия. – Ну и дура, старик. Я не женился на ней, когда она была крепенькая, свежая, без прыщей, и она думала, что я женюсь, когда она уже никому не горячила кровь.

– Адриану Ньевесу разгорячила, – сказал Акилино. – Иначе он не увез бы ее.

– А их тоже хозяин хочет взять с собой в Эквадор? Он и на них женится?

– Его жена только я, – сказала Лалита. – Остальные служанки.

– Говорите что угодно, но я знаю, что вам это больно, – сказал Ньевес. – Вы были бы человеком без души, если бы вам не было больно, что он приводит других женщин в ваш дом.

– Он не приводит их в мой дом, – сказала Лалита. – Они спят в загоне, вместе со скотиной.

– Но он ведь живет с ними, не скрываясь от вас, – сказал Ньевес. – Не делайте вид, что вы меня не понимаете.

Он обернулся и взглянул на нее. Лалита подвинулась к краю циновки и сидела, поджав ноги и опустив глаза. Ньевес не хотел ее обидеть, он запнулся и опять стал смотреть в окно, – его взяла злость, когда она сказала, что уедет с хозяином в Эквадор, – на темно-синее небо, на костры, на светлячков, мерцавших в папоротнике, – он просит прощения, он не хотел ее обидеть, – и Лалита подняла глаза.

– Разве он не отдает их тебе и Пантаче, когда они ему надоедают? – сказала она. – Ты поступаешь так же, как он.

– Я человек одинокий, – пробормотал Ньевес. – Мужчина не может обходиться без женщин. Зачем вы меня сравниваете с Пантачей, хоть мне и приятно, что вы обращаетесь ко мне на «ты».

– Только вначале, – сказал Фусия. – Когда я уезжал, она набрасывалась на них, одну ачуалку исцарапала до крови. Но потом она привыкла и, можно сказать, подружилась с ними. Она их учила говорить по-испански, болтала с ними о том о сем. Дело не в этом, старик.

– И ты еще жалуешься, – сказал Акилино. – Тебе каждый позавидовал бы. Многих ты знаешь мужчин, которые так меняли бы женщин?

– Но ведь это же были чунчи, Акилино, – сказал Фусия, – понимаешь, чунчи: агварунки, ачуалки, шарпы – всякая дрянь.

– И потом, они привязываются ко мне, как прирученные зверьки. Мне их даже жалко – они так боятся уамбисов. Если бы ты был хозяином, ты вел бы себя так же, как он, и тоже измывался бы надо мной.

– Почему вы так думаете обо мне, разве вы меня знаете? – сказал Ньевес. – Я бы так не поступал со своей подругой. Тем более если бы это были вы.