Город и псы. Зеленый Дом

Тяжеловес кивнул, попрощался и, посвистывая, направился к крыльцу. Едва он приблизился к окну, смутный силуэт отпрянул назад и вновь появился, когда Тяжеловес уже спускался по лесенке.

– Иди сюда, Бонифация, – сказала Лалита. – Я представлю тебе сержанта.

Лалита взяла сержанта под руку и подвела к двери. На пороге показалась женская фигура. Сержант, протянув руку, смущенно глядел на два зеленоватых огонька, светившихся в полутьме, пока к его пальцам не прикоснулись на мгновение пальцы девушки. Очень приятно – к вашим услугам, сеньорита. Лалита улыбалась.

– Я думал, он такой же, как ты, – сказал Фусия. – И вот видишь, старик, какая это была ужасная ошибка.

– Я тоже насчет него обмишулился малость, – сказал Акилино. – Я не думал, что Адриан Ньевес способен на это. Казалось, ему ни до чего нет дела. Никто не заметил, как это началось?

– Никто, – сказал Фусия. – Ни Пантача, ни Хум, ни уамбисы. Будь проклят час, когда эти собаки на свет появились.

– Опять в тебе злоба закипает, Фусия, – сказал Акилино.

И тогда Ньевес увидел ее, забившуюся в угол, возле кувшина из голубой глины, – большую, мохнатую, черную как уголь. Он тихо-тихо поднялся с циновки, поискал вокруг: одежда, каучуковые сандалии, веревка, тыквенные бутылки, чамбировая корзина – ничего подходящего. Она не шевелилась, затаившись в углу, наверное, наблюдала за ним из-под своих тонких, похожих на вьюнки, бурых лапок, отражавшихся в глазури кувшина. Он сделал шаг, снял с гвоздя мачете, а она все не убегала, но наверняка следила за каждым его движением своими маленькими злыми глазками, и он представил себе, как пульсирует ее красное брюшко. Он на цыпочках подошел к ней, и она вдруг свернулась в клубок и замерла, как бы в тоскливом ожидании удара. Он ударил, и послышался легкий хруст. Лапы он не задел; шерсть на них была черная, длинная, шелковистая. Плетеный коврик был рассечен и забрызган кровью. Ньевес повесил на место мачете, но не лег опять, а подошел к окну и закурил. В лицо ему веяло дыхание сельвы с ее шумами и запахами. Угольком сигареты он старался обжечь летучих мышей, задевавших крыльями металлическую сетку, которой было забрано окно.

– Они никогда не оставались одни на острове? – сказал Акилино.

– Один раз оставались, потому что этот пес заболел, – сказал Фусия. – Но это было в самом начале. В то время они еще не могли спутаться – не посмели бы, боялись меня.

– Разве есть что-нибудь страшнее, чем ад? – сказал Акилино. – А все-таки люди грешат. Не ото всего удерживает страх.

– Ада никто не видел, – сказал Фусия. – А меня они видели все время.

– Ну и что, – сказал Акилино. – Когда мужчину и женщину тянет друг к другу, никому их не остановить. Их так и печет, как будто нутро горит. Разве с тобой этого никогда не было?

– Ни одна женщина не заставила меня это испытать, – сказал Фусия. – Но вот теперь меня разобрало, старик, теперь разобрало. Я себе места не нахожу, как будто меня поджаривают на раскаленных углях.

Справа среди деревьев виднелись костры, мелькали фигуры уамбисов, а слева, там, где построил себе хижину Хум, все было окутано темнотой. В вышине, вырисовываясь на фоне темно-синего неба, колыхались кроны лупун. В лунном свете белела тропинка, которая спускалась по косогору, поросшему кустарником и папоротником, и, огибая черепаший бочаг, вела на берег озера, в этот час, должно быть, голубого, тихого и пустынного. Продолжает ли спадать вода в бочаге? На суху ли уже перемет? Скоро покажутся копошащиеся на песке черепахи с вытянутыми вверх морщинистыми шеями и гноящимися, выпученными от удушья глазами, и надо будет срывать с них щиты лезвием мачете, резать на ломтики белое мясо и солить его, пока оно не испортилось от жары и сырости. Ньевес бросил сигарету и хотел было задуть лампу, как вдруг постучали в дверь. Он отодвинул засов, и вошла Лалита в уамбисском итипаке[57], с распущенными волосами, босая.

– Если бы мне пришлось выбирать, кому из них двоих отомстить, я бы выбрал ее, Акилино, – сказал Фусия. – Потому что наверняка эта сука его сама завлекла, когда увидела, что я болен.

Ты с ней плохо обращался, бил ее, и потом у женщин тоже есть своя гордость, Фусия, – сказал Акилино. – Какая же стала бы это терпеть? Из каждой поездки ты привозил женщину и забавлялся с ней в свое удовольствие.

– Думаешь, она злилась на меня из-за чунчей? – сказал Фусия. – Что за глупость, старик. Эта сука распалилась потому, что я уже не мог с ней спать.

– Лучше не говори об этом, Фусия, – сказал Акилино, – а то опять на тебя тоска нападет.

– Но ведь они оттого и спутались, что я не мог спать с Лалитой, – сказал Фусия. – Разве ты не понимаешь, Акилино, какое это несчастье, какая это ужасная вещь.

– Я вас не разбудила? – сонным голосом сказала Лалита.

– Нет, не разбудили, – сказал Ньевес. – Добрый вечер, заходите.