Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века

В этом смысле понятна красноречивая оговорка в фуэро Кордовы (1241 г.), пожалованном городу королем Кастилии и Леона Фернандо III Святым (1217–1252). Согласно ей к числу рыцарей (milites) в принципе мог быть причислен любой мужчина. От него требовалось лишь умение воевать на коне (equitare). Но при этом он сам должен был желать стать рыцарем — «equitare potuerit uel uoluerit»[1225]

. Следовательно, отнюдь не все стремились стать избранными, поскольку это было связано с угрозой смерти.

Постоянный риск создавал особое отношение к жизни, которое местному рыцарству было свойственно в не меньшей степени, чем остальной части конных воинов, принадлежавших к более высоким слоям общества. Заметим, что хроники ХII–XIII вв. не отделяют рыцарей из консехо от общей массы конников, в равной мере противопоставляемых пехотинцам (populi, pueblos), и говорят о рыцарстве (militia, caballería) вообще[1226]

.

На мой взгляд, особенно концентрированно рыцарское отношение к жизни (и смерти!) отражается в пространном монологе, который авторы «Первой всеобщей хроники» вложили в уста рыцаря Диего Переса де Варгаса. Известно, что он жил в первой половине XIII в., во времена Фернандо III Святого, и отличился в битве при Хересе (после нее он получил прозвище Мачука, от глагола «machucar» — «бить», «гвоздить»), а затем при взятии Кордовы в 1236 г. Известно также, что он был вассалом графа Альваро Переса де Кастро, который в тот период обладал сеньорией в Куэльяре. Таким образом, знаменитый рыцарь имел хотя бы косвенное отношение к интересующему меня региону.

Монолог Мачуки предваряет сцену спасения супруги графа дона Тельо и сопровождавших ее знатных дам. Будучи застигнуты врасплох во время неожиданного набега правителя Гранады Абена Аламара, они укрылись на высокой скале и были окружены большим мавританским отрядом. Их спасение зависело от горстки вассалов графа — 45 рыцарей, оказавшихся поблизости. Однако силы были неравными, и кастильцы не сразу решились напасть, опасаясь почти неминуемой гибели. Лишь бывший здесь же Диего Перес своей речью внушил мужество вассалам графа. Лично возглавив атаку, он спас графиню и бывших с ней знатных дам. Какие же аргументы приводил Мачука? Что заставило кастильцев презреть страх?

Пространный монолог рыцаря, разумеется, включает слова о вассальном долге и чести, но не это производит в нем особое впечатление. Наиболее ярко звучит конечная часть, которую я позволю себе привести дословно: «Все вы — рыцари и идальго, и вы должны знать, что все равно выполните свой долг: ведь мы не будем жить вечно, но все обречены на смерть, и никто из нас не может освободиться от нее. А поскольку мы не сможем избежать кончины, которая настигнет нас сейчас или потом, так почему же мы так боимся ее? Если же мы сейчас примем смерть, действуя по праву и нормам [вассальной] верности, как сделал бы каждый достойный человек, то обретем великие почести и пойдет о нас честная и добрая слава. Ведь так коротка жизнь этого мира, что из страха перед смертью мы не должны отказываться от того доброго боя, что ждет нас у скалы Мартос, на которой окружены графиня и знатные дамы»[1227]

.

Это стоическое отношение к смерти, основанное на сознании ее вероятной неизбежности в каждый последующий момент времени, не имеет ничего общего с категориями мышления, присущими бюргеру, но в полной мере отвечает аристократическим формам восприятия мира, свойственным средневековому рыцарству. Несомненно, подобное аристократическое мировосприятие было свойственно и рыцарству местному, составившему одну из элитарных страт общества, которое английские исследователи Э. Лури и Дж. Паурэрс крайне удачно определили как «общество, созданное для войны»[1228].

3. Рыцарь и оруженосец

В документах XIII–XV вв. из местных архивов Кастилии и Леона рядом с рыцарями почти всегда фигурируют оруженосцы; Сепульведа и Куэльяр не являются исключением: так, в Сепульведе представители этой группы впервые появляются в тексте пространного фуэро, т. е. около 1300 г.[1229] Однако информация, касающаяся их статуса и функций, довольно кратка и однообразна, а потому не может быть адекватно интерпретирована без учета значительного контекста, в том числе и запиренейского.

В последнем случае выводы исследователей создают довольно пеструю картину. Так, английская исследовательница Л. Паттерсон, отмечая, что «история оруженосца принадлежит истории рыцарства»[1230], на южнофранцузском материале выявляет, что связь между оруженосцем и рыцарем оказывается двоякой. Изначально оруженосец (лат. «armiger», «scutifer») — это лицо, выполнявшее вспомогательные функции при рыцаре. Однако в дальнейшем, при сохранении этого изначального смысла, статус оруженосца претерпевал коренные изменения в связи с возвышением рыцарства, т. е. с процессом, начавшимся в романских странах в XII в. и достигшем пика в следующем столетии[1231].