Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников. Монголия XVII — начала XX века

Но уже следующий монарх Галдан-Цэрен старался обеспечивать безопасность не только в собственных владениях, но и в вассальных государствах. Так, поручик К. Миллер сообщает, что, когда его караван прибыл в Ташкент, местные казахи хотели его ограбить, но отказались от своего намерения, узнав, что Россия пребывает во «всегдашнем согласии» с Джунгарским ханством, и не осмелились нарушить запреты своего сюзерена Галдан-Цэрена. Тогда же до российского посланца дошли вести о разграблении казахами другого торгового каравана, узнав о чем, представитель хунтайджи, также находившийся тогда в Ташкенте, тут же предложил Миллеру подать по этому поводу жалобу ойратскому монарху[202]. Впрочем, подобные жалобы далеко не всегда имели последствия. Так, А. Верхотуров сообщал, что, когда посланный им в Кашгар с караваном переводчик Ф. Девятиеровский был по пути ограблен и даже ранен, а грабители схвачены и доставлены в ханскую ставку, суд-заргу рассматривал дело долго, но безрезультатно[203]

 — что, как мы убедились выше, было вообще характерно для ойратского суда с участием иностранцев.

Джунгарские монархи являлись высшей судебной инстанцией в своих владениях, кроме того, в их непосредственном ведении находились дела с участием членов ханского рода и высшей знати. Так, сержант Степан Томский по сообщению джунгарских послов, при которых он был толмачем, упоминал о разборе в 1752 г. «зенгорским владельцем» (т. е. хунтайджи) спора между небезызвестным Амурсаной и его старшим братом нойоном Чандуром по поводу улуса и подданных[204].

Весьма ценным (возможно, даже уникальным) свидетельством является описание И. С. Унковским судебного процесса в ханской ставке с участием одного из представителей русского посольства. Местный житель пришел продавать лошадь, в которой один из русских солдат опознал собственность посольства, указав на «казенное пятно», в результате чего ханский чиновник объявил, что дело будут разбирать 10 судей в главном зайсанском суде, «но судей тогда не было». Спор возник 29 мая, участников впервые вызвали в суд 1 июня, но тут же «сказали, что зайсанам не время». Лишь на следующий день солдат с толмачом получили возможность изложить свой иск. Истец был посажен прямо перед судьями, ответчик — слева. Спрашивали сначала солдата, интересовались, как он опознал лошадь, потом «освидетельствовали» названные им приметы. Затем был допрошен ответчик, показавший, что лошадь родилась у него в стойбище, что могут подтвердить «в его аймаке многие люди». Зайсаны объявили, что направят в стойбище своих представителей, чтобы установить, есть ли там в стаде такие же лошади, «объявляя, что лошадь в лошадь будет». «И тако, — повествует далее И. С. Унковский, — до самого отъезда проволочили». В итоге лошадь вернули посольству, но «измученную и к походу негодную». Когда дипломаты выказали недовольство, им вместо нее «другую, плохую дали, и правого суда не учинили»[205]

. Как можно увидеть, в суде соблюдалась достаточно четкая процедура и даже проводилось нечто вроде «экспертизы».

Семейные и наследственные правоотношения. О семейно-правовых отношениях в Джунгарском ханстве в записках русских путешественников упоминается весьма скудно и в большинстве случаев — относительно монаршего семейства и высшей знати. Традиционно для монгольских государств знатные женщины обладали значительной правоспособностью, участвуя и в политических делах.

Ряд послов (Иван Савельев в 1617 г., Моисей Ремезов в 1640–1641 гг., Иван Байгачев в 1651–1652 гг.) отмечают, что жены правителей участвовали в официальных дипломатических приемах[206]

. Неудивительно, что некоторые дипломаты сразу направлялись московскими властями с поручением «поднести честно» дары не только самому монарху, но «и женам ево»[207]. В 1680 г. супруга ойратского Галдана Бошугту-хана «Аной» (Ану-хатун, ум. 1696) принимала у себя посольство во главе с сыном боярским Яковом Ивановичем Неприпасовым[208]

. И. С. Унковский также упоминает, что во время официального приема российского посольства рядом с хунтайджи Цэван-Рабданом сидели его старшая жена и внучка, а «подали на земле, десять девок или женщин»[209]. И это касалось не только жен монархов: К. Миллер сообщает, что когда его принимал Манджи-зайсан, представитель хунтайджи, в шатре также находилась и его супруга[210]. Такое отношение к женам ханов и представителей знати охранялось, несмотря на то что последние джунгарские хунтайджи окружили себя не только ойратами-буддистами, но и тюрками-мусульманами из Восточного Туркестана.

Впрочем, порой отношение представителей знати к браку было весьма легкомысленным. Так, толмач П. Семенов (1620) упоминает, что сибирский царевич Ишим (сын хана Кучума), нашедший убежище у ойратов, женился на знатной ойратке, но когда он был в походе, «ево жона покинула да шла без нево замуж», после чего он женился на другой представительнице правящего рода ойратов — дочери Байбагиша (Бабагас-хана)[211].