Говори

У нее темные волосы, тяжелые, прямые, будто только что из салона, где ей сделали кератин. Хотя какой уж в СИЗО кератин.

– Мы обязательно должны это делать?

– Что именно?

– Говорить. Мы должны говорить?

– Нет, мы не обязательно должны. Моя задача – облегчить путь, – без запинки. Это не дико, это привычно.

– А если я не хочу?

– Вы можете захотеть позже.

– Сейчас нет, сейчас я не хочу.

– Хорошо.

Охранник уходит, и свет уходит вместе с ним, свет просто гаснет.

* * *

Анна стоит в центре камеры – прямая спина и тонкие руки, сложенные в замок, расслабленные. Ей пошло бы быть политзаключенной начала двадцатого века, бесстрашной и прекрасной. Женя сидит на стуле перед камерой. Они смотрят друг на друга, и тот и другой уверены, что собеседнику необходимо его присутствие. Смотрят, уверенные, что их обоих спасет разговор.

– Раньше у вас не было таких глаз?

– Нет. Не знаю. Думаю, они были всегда.

– Не может быть такого. Мне кажется, они стали такими от вашей работы.

Он смеется.

– Нет, Анна, боюсь, это работа стала такой – из-за глаз.

Говорить – это все, что остается перед тем, как перестать существовать. Смерть – это когда ты проснулся, а тебя уже нет. Во время разговора они переходят в некое пространство, где находятся до последней фразы, а иногда и после окончания беседы. Как когда читаешь интересную книгу и забываешь, что ты делал, пока не сел ее читать. Как когда пишешь картину так долго и глубоко, что забываешь, что хотел на ней изобразить.

– Если жизнь – это кинопленка, отмотав назад, я бы ничего не порезала при монтаже, понимаете? – спрашивает Анна.

Рвется жизнь как будто кинопленка, потому что рвется там, где тонко.

– Вы любите свою работу.

– Да, я люблю свою работу.

– Как можно любить – такое?

Пауза.

– На что это похоже – прожить чужую жизнь? – Он выпрямляется на стуле, поводит затекшими от сидения в неудобной позе плечами.

– Вы не поймете.

– Нет, думаю, пойму, Анна.

– В детстве вы, наверное, мечтали стать Хароном?

– Не помню, Анна. Помню, как мечтал о кремации.

– Как можно любить такую работу? Любить это – то, что мы делаем сейчас. Вы же молоды, красивы. Неужели вам не хочется оказаться где-то в другом месте? Где угодно, только не здесь.

– Как вы сказали – «я любила его, потому что кто-то же должен». Тут то же самое. Почему нет, если кто-то должен это делать.

– Вы любили когда-нибудь?

– Что такое по-вашему любовь, Анна?

– Это потребность. Потребность быть живым. И потребность в человеке, которого любишь. Наверное, так. Для меня – так.

– Изъясняясь вашими словами, я люблю свою работу. У меня в ней, как вы сказали, потребность.

Пауза.

– Если намерения твои чисты, значит ли это, что ты хороший человек, что бы ни произошло после?

– А как же непреднамеренное убийство. Помыслы могли быть самые лучшие. Древние греки, с их рабами, которые хотели оставаться рабами до конца. Все важное всегда банально до предела.

– Просто кручу все это в голове, кручу все время, и не знаю, как можно было бы сделать – по-другому. Кто сказал, что человек обречен быть свободным?

– Сартр.

– Делать выбор – это всегда так мучительно.

– Вы сделали свой выбор, каким бы он ни был, это все осталось позади. Зачем перемалывать это сейчас. Вам это что – нравится?

– Нет. Не знаю. Мне, наверное, все равно.

– О чем вы думаете сейчас?

– Я думаю, тридцать лет – довольно-таки приличный срок для жизни.

– Согласен.

– То есть я не жалею, понимаете?

* * *

– Самое эффективное наказание – это безразличие, – говорит Анна. – Если не использовать наказание как воспитательный элемент, если вообще его так не рассматривать. Просто… как если бы…

– Как если бы нужно было просто сделать больно?

– Да.

Только тех, кто нуждается в любви. Охранник имеет в виду всех, кто по каким-то нелогичным, непознаваемым причинам любил его. Например, мама, – начнем с тех, кто стоит ближе всех. Анна имеет в виду мир, частью которого она очень хотела стать. Для него это дико. Хочешь жить – живи, хочешь пить – поди возьми воды и напейся. Мир как раскрытая книга, возьми ее в руки и читай.

А ей мнится, что счастье – это когда тебя понимают.

Она спрашивает его сквозь решетку: что хуже, понимать, что ты такой, как все, или, веря в свою исключительность, безрезультатно искать себе подобных?

Он как будто смотрит кино, каждый заключенный – это целая неэкранизированная книга. Наконец, он произносит: хуже – это то, что происходит с ней теперь. Это стоять здесь, в десяти метрах в квадрате, и готовиться умереть, хотя тебе еще следовало бы жить долго.

Она согласна.

* * *